Человек в поисках себя

«…Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». Церковь принимает этот дар: «Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей – все судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью… они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного». Старый инквизитор с оттенком грусти задает риторический вопрос: «Зачем же Ты пришел нам мешать?» и, покидая темницу, объявляет Христу, что завтра тот будет сожжен.

Достоевский, конечно, не имеет в виду, что инквизитор говорит от лица всей религии, католической или протестантской. Скорее он хочет изобразить ту сторону религии, которая угрожает самой жизни, которая ищет «бесспорный общий и согласный муравейник», тот ее элемент, который порабощает человека и подстрекает его отказаться, как Исав за чечевичную похлебку, от наиболее ценного своего достояния – свободы и ответственности.

И поэтому человек, находящийся сегодня в поисках ценностей, на основе которых он мог бы придать целостность собственной жизни, должен столкнуться с фактом, что простого выхода ему не найти. Он не может просто «вернуться к религии», словно благополучно возвратиться в родительский дом, если вдруг ноша свободы и ответственности станет непомерной. Потому что между этикой и религией то же двойственное отношение, что и между родителями и их отпрысками. С одной стороны, на протяжении всей истории нравственных пророков порождала и вскармливала религиозная традиция – стоит только вспомнить Амоса, Исайю, Иисуса, святого Франциска, Лао-цзы, Сократа, Спинозу и бесчисленное множество других. Но с другой стороны, между этически чуткими людьми и религиозными институтами испокон веков существует кровавая вражда. Этические прозрения возникают из нападок на конформность существующих нравов. В Нагорной проповеди Иисус предваряет каждое новое этическое откровение рефреном «Вы слышали, что было сказано древним, но Я говорю вам…», и этот рефрен выдает морально чуткого человека: «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут». Поэтому всегда лишь этические творцы, как Сократ, Кьеркегор, Спиноза, были заняты поиском нового «духа» этики, поскольку он противопоставлен формализованному «закону» традиции.

Всегда возникает напряжение, а иногда и вовсе идут настоящие боевые действия между этическими лидерами и существующими религиозными, социальными институтами, сам этический лидер зачастую нападает на церковь, а та в ответ клеймит его врагом. Спиноза, этот «опьяненный Богом философ», был отлучен от церкви; одна из книг Кьеркегора носит название «Нападки на христианский мир»; Иисус и Сократ были казнены за то, что представляли собой «угрозу» нравам и обществу. Удивительно, как часто святые какого-нибудь одного исторического периода оказываются по факту атеистами на предыдущем.

В наше время среди тех, кто нападает на существующие религиозные институты с позиции этического совершенствования, значатся Ницше, который восстает против христианской морали, пропитанной обидой, и Фрейд с его критикой религии, которая замуровывает человека в инфантильной по своей природе зависимости. Невзирая на различия в теоретических взглядах, оба они выражают этическое беспокойство о благополучии и удовлетворенности человека. И хотя в некоторых кругах их учения считаются враждебными по отношению к религии (и отчасти это так), я уверен в том, что будущие поколения впитают прозрения Фрейда и Ницше, сделав их частью этико-религиозной традиции, а религия благодаря их вкладу лишь обогатится и станет еще действеннее.

Джон Стюарт Милль, например, заявляет, что его отец, Джеймс Милль[64], считал религию «врагом морали». Старший Милль получил образование в пресвитерианской духовной семинарии в Шотландии, но позднее отошел от церкви, потому что отказывался верить в такого Бога, который создал ад и при этом, согласно теории предопределения, точно знал, что некоторые люди неизбежно окажутся там, не имея возможности выбирать. Он считал, что религия «коренным образом подвергла порче моральные устои, сделав из них предписание исполнять волю такого существа, в адрес которого нескончаемым потоком льются льстивые речи, но которого с мрачной правдивостью она изображает исполненным бесконечной злобы». Милль добавляет еще один штрих к портрету этого типажа «неверующего», свойственного середине XIX века: «Наилучшие среди них… гораздо более религиозны в исконном и наилучшем смысле слова “религия”, чем те, кто нагло присваивают себе это звание, отталкивая других».