Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря

Победитель был очень недоволен таким исходом своего многолетнего противоборства с Марком Порцием. Если верить Плутарху Херонейскому, Цезарь якобы воскликнул: «Катон, мне ненавистна твоя смерть, ибо тебе было ненавистно принять от меня спасение». Впрочем, прославленный в веках биограф, очевидно, сомневался в искренности Гая Юлия, который мог теперь, над телом своего непримиримого врага, погибшего от собственной руки и переставшего представлять для Цезаря опасность, сколько угодно упражняться в красноречии и лить крокодиловы слезы (легенду о которых он наверняка услышал в «медовые» месяцы своего пребывании на нильских берегах — возможно, из коралловых, зовущих к поцелуям уст египетской царицы Клеопатры).

Последовав примеру Марка Порция, покончили с собою и другие предводители республиканцев — царь (хорош республиканец!) Юба, Петрей и Афраний. Но по поводу их самоубийства Цезарь никак не высказался, молча приняв его к сведению, как данность. Многих пленных командиров «помпеянцев» он приказал казнить без суда.

Вопрос, как поступил бы Гай Юлий с Катоном, попадись тот ему в руки живым, остается, так сказать, отрытым по сей день. Вне всякого сомнения, пленение Марка Порция стало бы для Цезаря величайшим триумфом, а помилование Гаем Юлием своего величайшего (после Помпея) врага — наиболее наглядным и выигрышным с пропагандистской точки зрения проявлением «клементии» Цезаря и magnitudo animi, величия души победоносного диктатора, привыкшего… как там написано у старика Вергилия?… Правильно! «Милость покорным являть и смирять войною надменных!»

Впрочем, вероятность согласия Катона принять от «запятнанного кровью сограждан тирана» столь унизительную для него, идейного тираноборца, милость, представляется автору настоящего правдивого повествования крайне маловероятной. С другой стороны, в бурной биографии главного героя этой книги можно найти немало примеров, когда он, после очередной победы, и не вспоминал о, несомненно, присущем его натуре милосердии, неизменно отдавая предпочтение соображениям общественной (понимай: государственной) пользы и целесообразности, или, по-латыни — ratio status….

В лице Катона Младшего (прозванного посмертно, по месту своего самоубийства, Утическим), римское «общее дело» (именно так переводится с латыни на русский слово «республика») утратило своего последнего идеолога. Этот выдающийся, при всех своих слабостях (присущих каждому живому человеку, ибо «един Бог без греха»!) представитель и защитник, если не сказать — воплощение «римской свободы», то есть — римского аристократического «свободного государства», сражался, как мечом духовным, так и мечом железным, за исторически обреченное дело. Катон вел эту непримиримую «борьбу с тиранией» словом и делом столь «непокобелимо»-догматично и столь непробиваемо, несокрушимо узколобо, что не оставлял ни у кого ни малейших сомнений в полном отсутствии у него представлений о велениях времени и требованиях исторической необходимости. Своим самоубийством, несомненно, честный в своей непреклонности, упорстве и жестоковыйности старый упрямый ревнитель принципов облагородил память о себе и о защищаемом им до последнего вздоха безнадежном деле, став для потомства символом свободолюбия и морально-нравственной цельности натуры.

Первым придал образу Катона Утического символический характер не кто иной, как Цицерон. Марк Туллий сочинил восторженное похвальное слово, прямо-таки гимн, самоубийце Марку Порцию, описав славные деяния Катона Младшего, преображенные его пером и озаренные почти божественным сиянием. Этот поступок, несомненно, потребовал от Цицерона изрядного мужества. Он, человек, совсем недавно помилованный и даже приближенный к себе Цезарем, осмелился прославить пером злейшего недруга столь снисходительного к нему, Марку Туллию, диктатора! Хотя, как сообщают некоторые источники, написать посмертный панегирик Катону боязливого от природы Цицерона побудил Брут — племянник и зять самоубийцы. К тому же решение Марка Туллия сочинить post mortеm похвалу Марку Порцию могло свидетельствовать об угрызениях совести, испытываемых вечно колеблющимся «Отцом Отечества». Возможно, светлый образ непреклонного и цельного Катона воспринимался как молчаливый укор «идеологически нестойким» консуляром, не случайно получившим от современников насмешливо-презрительное прозвище «трансфуга» (или, по-русски, «перебежчик»). Цицерон, конечно, знал, чем он рискует, сочиняя панегирик. Цезарь, как правило, достаточно болезненно реагировал на подобные косвенные, но достаточно прозрачные, выпады в свой адрес. Он с трудом переносил упреки, нападки и издевки, и не всегда у Гая Юлия хватало силы воли сделать хорошую мину при плохой игре, хотя именно этого от него ожидали привычные к клевете и сплетням граждане «Вечного Города».