Чемпионы

Кто–то жестокий и неумолимый резко обрубил жизнь. Вчерашние мечты отодвинулись и казались мелкими и наивными…

Рюрик почти ежедневно обивал пороги военкомата. Даже днём там было темно. Свет через единственную фрамугу над дверью с табличкой «Медкомиссия» сочился скупо и тускло. Тяжело колыхались в его скудости пласты махорочного дыма. Запах махры перемешивался с запахом сапог и мокрой одежды. Люди сидели вдоль стен на полу. От сидения на корточках сводило икры, уставала спина. Рюрик вставал и начинал слоняться по коридору, спотыкаясь о ноги. Двумя рядами мерцали внизу огоньки цигарок. Иногда он выходил на крыльцо, оставляя щель в двери. Нудно моросил дождик. Свинцовое небо давило на город зловеще и тяжело.

— Коверзнев! Есть Коверзнев? — прокатывалось по низу вдоль стен.

Рюрик торопливо бежал, наступая на ноги сидящих. В тесной каморке раздевались люди вдвое старше его. Дряблые животы, тощие ягодицы вызывали жалость. Рюрик стыдливо прикрывал ладонями своё молодое бронзовое тело. Сверстники, с которыми он впервые раздевался здесь три месяца назад, были на фронте; многие из них, наверное, уже сложили головы.

Он робко протискивался в дверь. Глаза врачей загорались. Но когда дело доходило до зрения, его равнодушно отправляли одеваться. Он прежде и не предполагал, что был близоруким. Его всегда вывозила зрительная память — недаром он был художником. Даже на уроках географии, не видя карты, он знал, где бродит указка учителя. На математике и русском он не смотрел на доску — записывал на слух… Зрительная память вывезла бы его и в военкомате. Но, как назло, в комиссии оказывался кто–нибудь из запомнивших его врачей. Едва он начинал без запинки называть буквы в таблице, как раздавался раздражённый голос:

— Слушайте, Коверзнев, да мы же знаем, что вы не в состоянии разобрать даже первый ряд!

Комиссар наклонялся к говорившему и спрашивал устало:

— Тот самый? — и, не глядя на Рюрика, говорил: — Что вы нас морочите? Одевайтесь. И не прячьте очки.

Очков у Рюрика не было. Но, чтобы изучить таблицу, он их завёл. Сейчас он мог назвать почти любую букву в таблице и упорно продолжал посещать военкомат. Однако его заявления оставались без ответа.

Всё равновесие Рюрика полетело к чёрту, его мучила бессонница. Он казался себе беспомощным и потерянным. Даже редкие встречи с Наташей, которая сейчас работала в госпитале, не приносили ему радости.

Военкоматовская повестка была неожиданной.

Он стойко высидел несколько часов у стены. Сам комиссар выглянул в коридор и поманил его пальцем.

— Не раздевайтесь, — бросил он через плечо. Усевшись за стол, спросил: — Так чего же вы хотите? — голос его был глух от усталости, глаза воспалены.

— Хочу попасть в армию, — угрюмо сказал Рюрик.

— Давайте паспорт… Вот вам штамп. Пойдёте в армию. С этим документом направитесь в распоряжение… В общем, я написал вам адрес.

Рюрик полетел за дверь, как на крыльях.

Кто–то, из–под ног, проговорил:

— Ишь, обрадовался — броню дали. Сыночек, видать, чей — то…

— Дурак, — беззлобно огрызнулся Рюрик. На крыльце раскрыл паспорт. На анилиновом штампе было размашисто написано: «Мобилизован на склад НКО в качестве вольнонаёмного».

«Достукался», — подумал он горько.

Новые обязанности казались ему никчёмными. Он сидел за ветхой конторкой, которая приткнулась к деревянному барьеру, и выписывал пропуска. Поминутно хлопала дверь, бросая на конторку клубы пара. Когда было много народу, дверь почти не закрывалась, и порывы мокрого ветра гасили коптилку. Шофёры начинали материться — торопили с пропуском. Их машины нетерпеливо рычали моторами у подворотни. Кузова машин были забиты тюками шинелей или валенок.

Под вечер суматоха стихала. Он открывал книгу или подвигал альбом. Но от полумрака, от чада коптилки, от махорочного дыма резало глаза. Он не мог ни читать, ни рисовать. Безделье распахивало дорогу мыслям. Тоскливые, они тянулись медленной чередой, цепляясь друг за дружку. От голода сосало под ложечкой. Чтобы отвлечься, Рюрик начинал подбирать рифмы: «при зрителях — презрительно», «палубы — упала бы»… Но этого занятия хватало ненадолго. Тоска с новой силой захлёстывала его. Он проклинал свою судьбу и мечтал о фронте. Хотелось действовать, бороться, делать что–то полезное.

Поэтому он несказанно радовался, когда на склад приезжал представитель какого–нибудь фронта. Вот когда начинала бешено кружиться жизнь! Все работники штаба выходили на субботник. Рюрик взваливал на спину самые тяжёлые тюки. Усталость приносила удовольствие. Радужные круги в глазах не мешали быть остроумным и находчивым. Его шутки вызывали взрывы хохота.

Но субботник кончался, и время снова тащилось медленно и тоскливо… Иногда кого–нибудь из работников склада брали на фронт. Рюрик смотрел на такого счастливца ревнивыми глазами. Он даже завидовал телефонистке, которую увёз с собой приезжавший с фронта интендант. Она писала подругам письма, и Рюрик ходил на коммутатор читать их.