Чемпионы

«Долой войну!», «Вся власть Советам!» — читал Никита лозунги— впереди, рядом, за спиной, и вдруг ему до боли захотелось, чтобы сероглазая девушка увидела его сейчас здесь, вместе со всеми; хотелось сказать ей: «Вот я какой!.. Всё так, как вы говорили!..»

Это желание было настолько сильным, что он не удержался, пробился из строя и побежал к больнице.

Когда он объяснил, кого разыскивает, ему сказали, что девушка выписана домой, — ничего опасного у неё не оказалось.

Никита догадался спросить её адрес; но адреса в больнице не было.

2

Катастрофа, о которой Коверзнев думал уже не только с тревогой, но и страхом, продолжала головокружительно развиваться. Фабрики и заводы закрывались из-за отсутствия сырья. Рабочие бастовали. Транспорт пришёл в упадок. Мужики жгли помещичьи усадьбы и самовольно захватывали землю. Солдаты не признавали офицеров, ходили в город на заработки, торговали на станции зажигалками, сделанными из патронных гильз.

Газеты в один голос кричали об анархии. Не хотелось их раскрывать, но Коверзнев заставлял себя читать насильно — бередил свои раны, находя в этом болезненное удовлетворение. Швырял газету на стол, шагал по маленькой комнатке, нещадно курил. Хватал другую — и снова читал, и снова курил — до головной боли.

Подходил к окну, прижимался лбом к стеклу.

В окно было видно небольшое здание вокзала, несколько товарных составов и водокачку. На вытоптанном пустыре пожилой унтер муштровал солдат. Сутулые, в распущенных шинелях, со съехавшими обмотками, они походили на деревенских баб.

— Ать-ва-ри!.. Ать-ва-ри!.. — раздавался равнодушный голос унтера.

И это — пополнение для «Ударного полка смерти»? Коверзнев с раздражением захлопнул форточку (на подоконник посыпалась сухая замазка), бросился ничком на железную койку. Полежал так. Повернулся на спину.

Не глядя на стол, ощупью, пододвинул коробку с табаком, набил трубку, закурил. Так же ощупью взял первую попавшуюся газету. Это была «Речь». Прочитал: «Мы видим массу дурных инстинктов, вышедших наружу; мы видим нежелание работать, нежелание осознать свой долг перед Родиной. Мы видим, что во время жестокой войны страна есть страна празднеств, митингов и разговоров, — страна, отрицающая власть и не хотящая ей повиноваться».

Посмотрел подпись: Маклаков. Бросил газету, подумал: «Опять какой-нибудь адвокат или профессор. Говорун. Богадельня, а не страна, до чего довели. Хуже, чем при царе. Нет, пока сильный человек не возьмёт власть в свои руки, ничего не изменить...»

Взял другую газету: «Идёт разложение в армии. Крестьяне беспорядочно захватывают земли, истребляют и расхищают скот и инвентарь. Растёт самоуправство...»

Взял третью: «Так называемые ленинцы ведут дезорганизаторскую пропаганду под прикрытием революционного социал-демократического флага. Эта пропаганда не менее вредна, чем всякая контрреволюционная пропаганда...»

Закинув руки за голову, попыхивая трубкой, думал: «Болтуны чёртовы, хуже истеричных баб. Надо спасать страну, а они только раздувают слухи да запугивают население: ах, анархия, ах, стихия... Шпаки трусливые... Какой из Гучкова или Керенского военный министр? Один — сахарозаводчик, другой — адвокат... Тут нужен диктатор. Вместо того чтобы разглагольствовать о солдатском океане, нужно срочно принимать жёсткие меры: восстановить смертную казнь за дезертирство, разоружить недисциплинированные полки, военизировать железные дороги, разогнать все эти болтливые газеты... Идиоты, ведь Россия на краю гибели! Что будет, если рабочие прогонят хозяев, крестьяне заберут землю, солдаты уничтожат офицеров — ведь развал, конец, немцы возьмут нас голыми руками...»

Он поднимался с постели и шёл в офицерскую столовую, заранее зная, что там не с кем отвести душу. С первых дней переформировки столовая была превращена в офицерский клуб. Обрадовавшись отдыху, офицеры целые дни метали банк. На Коверзнева смотрели равнодушно, его замкнутость принимали за надменность, а вспышки раздражения — за грубость. Он садился в угол под чахлую пальму и, поставив перед собой бутылку, старался уверить себя, что она прекрасный собеседник. Беззаботность людей, от которых во многом зависела судьба страны, вызывала недоумение: «Солдаты ходят с оборванными погонами, не отдают честь, не чистят винтовок, а вы режетесь в карты». Особенно его раздражали песенки, которые, не переставая, пел поручик Соколовский. Коверзневу казалось, что в них выражена вся философия офицеров. Однажды, подогретый водкой, он стукнул кулаком по столу:

— Перестаньте, поручик! Война никогда не была петрушкой, тем более сейчас, когда армии у нас фактически больше не существует.

— А, бросьте, Коверзнев, — сказал небрежно Соколовский.— Не принимайте ничего близко к сердцу. Радуйтесь тем крохам счастья, которые изредка даёт нам жизнь... А об армии не беспокойтесь— Керенского не зря назначили военным министром: он уже выпускает коготки... — Соколовский откинулся на плюшевую спинку кресла и, рассматривая сложенные веером карты, не выпуская папиросы из сжатых зубов, словно нарочно, повторил куплет: