Черчиль

Поэтому с 1944 года и далее он играл вторую скрипку в управляемых американцами усилиях. Он никогда не приспособился к этому положению, и его настроение — и мнения — могли очень изменяться. Удача высадки в Нормандии могла быть в основном воспринята как изумительный пример британо-американского сотрудничества, несмотря на неизбежные трения тут и там. В этом контексте, можно было снова заняться повторением старой риторики о двух «англоговорящих демократиях». Тем не менее, давление американцев против того вида Империи, в который верил Черчилль, оставалось постоянным. Это также было тем самым случаем, когда существовали серьезные различия с Вашингтоном во взглядах относительно будущей стратегии союзников в Средиземноморском регионе. С другой стороны, Британия и Соединенные Штаты все еще могли установить порядок в Европе в послевоенном мире. Но опять-таки, смогут ли американцы остаться в Европе после поражения Германии? И, останутся они или нет, начинало казаться, будто постоянная американская тревога по поводу «Свободы» будет снижать напряжение. В ноябре 1944 года, например, на Черчилля был оказан нажим, чтобы он согласился на американские планы по гражданским авиалиниям — конкурировать в условиях свободного рынка. Ему говорили, что Конгресс будет отнюдь не в благодушном настроении в отношении «ленд-лиза», если «люди почувствуют, что Соединенное Королевство не соглашается на выгодное в общем воздушное соглашение». Черчилль отправил длинное возражение, содержащее заявление, что он ’’никогда не отстаивал соревновательную ’’величину» в любой сфере между нашими двумя странами на текущей стадии развития. Вы будете обладать величайшим флотом в мире. Вы, я надеюсь, будете обладать величайшей силой в воздухе. Вы будете обладать величайшим объемом торговли. Вы обладаете всем золотом» [80].

Тем не менее эти вещи его не пугали, так как он был уверен, что американцы не станут взращивать тщеславные амбиции и что справедливость и игра по правилам будут управлять ими. Такая уверенность не была всеобщей в Лондоне военной поры.

Этому узлу противоречивых надежд и толкований соответствовали такие же двусмысленности в отношении Советского Союза. Жестокое невмешательство Сталина, или как это казалось, в судьбу Варшавского восстания пугало Черчилля, но, с другой стороны, он чувствовал, что Сталин был тем человеком, с которым он мог и будет «вести дела» [81]. Своим издателям он сказал, что не сможет сдать книгу, которую он подрядился написать в 1939 году на тему «Европа после Русской революции» [82]. «Должен ли я поднимать ужасы Русской революции? Моя точка зрения в целом изменилась. Конспект, бывший живым существом тогда, сейчас уже умер. Двадцать лет союзничества с Россией». После очередного визита в Квебек он отправился в Москву. Там, на половинке листа бумаги, он достиг «процентного» соглашения со Сталиным, которое, предположительно, обусловливало его относительное превосходство в Румынии, Греции, Югославии, Венгрии и Болгарии. Черчилль описывал свой лист как «капризный документ», который вызовет шок у американцев [83]. Однако он был уверен, что маршал Сталин был реалистом. Сам он тоже отнюдь не был сентиментален. Блеск в его глазах каждого наводил на мысль, что они поняли друг друга. Они продолжали обсуждать вопрос о Польше, по которому, к тревоге лондонских поляков, Черчилль пришел к пониманию того, что сделать сможет немногое, по крайней мере, без американской поддержки — в одном из своих более раздраженных замечаний он говорил злым полякам, что по размерам Великобритания была не больше Польши. В последней телеграмме президенту Рузвельту, после разговора, касающегося Балкан, никак не упоминалось о том виде соглашения которое имели в виду они со Сталиным. Хотя американцам и не нравились последующие вмешательства Черчилля во внутренние дела Греции, он находил, что Сталин в этом отношении более или менее уважал реализм их октябрьской сделки. Черчилль вернулся, чтобы 28 ноября 1944 года рассказать своим коллегам по Кабинету, что Россия «была готова и стремилась работать с нами. По окончании текущей войны немедленная угроза новой перед нами не стоит» [84].

Ялтинская конференция в феврале 1945 года, поначалу, казалось, давала основания для оптимизма.