Черчилль: в кругу друзей и врагов

Политик просчитался. На следующий день после публикации его заявления Болдуин озвучил соратникам, что злободневный вопрос «должен быть решен до Рождества». Бесстрастный Невилл Чемберлен (1869–1940) заметит на это, что вопрос следует решить еще раньше, поскольку имеющая место неопределенность плохо влияет на рождественскую торговлю. Самое главное, что и король стал все больше склоняться к отречению. Вечером Черчиллю позвонил его друг Макс Бивербрук (1879–1964) и передал последние новости: «Наш петух отказывается драться».

Король оставил борьбу. Но Черчилль не собирался сдаваться. Он собрал в Чартвелле экстренное совещание со своими сторонниками. Опыт подсказывал ему, что самое главное сейчас – выиграть время. Лучше всего, если король выступит с официальным обращением, в котором согласится принять совет правительства относительно брака с Симпсон. Учитывая, что развод вступит в силу не раньше апреля, рассмотрение вопроса также целесообразно перенести на четыре месяца.

Утром 7 декабря предложения Черчилля были доведены до Его Величества. Эдуард отказался принять их, отметив, что «неблагородно выигрывать время в условиях, когда наша точка зрения остается неизменной». После такого развития событий Черчилль понял бесперспективность дальнейшей борьбы. Но до этого им будет предпринят еще один шаг, который нанесет самый большой удар по его репутации[267]. В тот же день во время обсуждения сложившейся ситуации в палате общин, взяв слово после премьер-министра, он заявит, что «окончательное решение не может быть принято до тех пор, пока палата не получит полные разъяснения» по рассматриваемому вопросу[268].

За последние четыре дня это был уже третий призыв Черчилля проявить терпение. Но на этот раз чаша парламентского недовольства переполнилась, и на депутата вылился ушат презрительного негодования. С двух сторон на него обрушились озлобленные крики. Черчилль не собирался поддаваться на обидные возгласы. Он остался стоять, желая продолжить выступление. Но спикер призвал его завершить спич.

«Уинстон был полностью ошарашен единодушной враждебностью палаты», – записал в дневнике Леопольд Эмери (1873–1955). «Уинстон потерпел вчера крах в парламенте», – отметил также на следующий день Гарольд Николсон (1886–1968), добавив при этом, что в отношении своей репутации Черчилль за «пять минут разрушил то, что терпеливо восстанавливал в течение двух лет». Другие считали, что политику хватило даже «трех минут», чтобы разбить вдребезги свои надежды на возвращение в правительство. По словам Уинтертона, это «была одна из самых злобных манифестаций, направленная против конкретного человека в палате общин», которую он когда-либо видел. «Слава своенравного, но бесполезного гения, которая начала забываться, возродилась вновь», – констатировала Spectator[269].

«Вы не успокоитесь, пока не сломаете короля окончательно?» – прокричал Черчилль, обращаясь к Болдуину. После этой реплики под гул возмущенных депутатов он стремительно покинул зал палаты общин. В коридоре он сказал одному из своих коллег, что отныне его «политическая карьера закончена»[270]. Причем этот «конец» пришел не сам по себе и не стал результатом чьего-либо зловредного труда, а явился следствием поступков самого Черчилля, который повернул свою карьеру на несколько лет назад.

Но самое интересное произошло дальше. Что Черчилль сделал после того, как нанес сокрушительный удар по своему реноме, обнулил шансы на дальнейший успех в политике, а также подвергся небывалому за более чем тридцатипятилетнюю парламентскую практику остракизму со стороны депутатов? Он не стал заливать горе в ресторане палаты общин. Он не отправился зализывать раны домой. Он не захотел жаловаться близким. Вместо этого он принял участие в заседании Комитета 1922, в котором выступил с объемной и успешной речью о национальной безопасности. Присутствовавший на его выступлении личный парламентский секретарь заместителя министра авиации Стюарт Хью Минто Рассел (1909–1943) заметил, что это «была хорошая речь, которую неплохо приняли»[271]. Черчилль коснулся текущего состояния и вопросов развития военно-морского флота, армии и ВВС. Стенографистам потребовалось свыше 1700 слов, чтобы передать основные идеи[272]. Это выступление свидетельствовало об огромной выдержке политика. А по мнению понимающего толк в подобных вещах Роя Дженкинса (1920–2003), оно также демонстрировало, что Черчилль был «не только эгоистичной примадонной, но и опытным актером, членом труппы»[273].