Через ее труп

Я глядела на свою личную Полярную звезду, размышляя: если мама оставит дом мне, стану ли я здесь жить? Чарли дом точно не нужен, хотя он определенно больше подходит для семьи, чем для одиночки вроде меня. Но, может, здесь я наконец-то обрету себя? Мне нравятся зазубренные утесы и холмы севера Калифорнии, но Лос-Анджелес всегда был моим домом. Я любила роскошь Беверли-Хиллз, напор Голливуда, лоскутную предсказуемость жилых районов. К тому же здесь остались друзья, которые достаточно давно со мной знакомы и понимают, что я еще не на дне, а только двигаюсь в этом направлении.

Я закрыла глаза и стала ждать погружения в сон. Гул виски в крови ослаб. На тумбочке у кровати стояла бутылка, только руку протянуть. Но я сдержалась. Может, если никто не станет напоминать о моих неудачах, я наконец-то впервые в жизни не буду чувствовать себя никчемной.

Мою уверенность в себе мама начала подрывать в пятом классе. Положив начало долгой традиции – контролировать нас с братом с помощью денег, мама решила выделить нам мелочь на карманные расходы. Каждое воскресенье она ставила перед нами два кувшина с мраморными шариками. Шарики Чарли были небесно-голубого цвета. А мои – черные. Каждый шарик равнялся двадцати пяти центам. Мы оба получали по двадцать шариков – эквивалент пяти долларов. Это наши шарики, так говорила мама. Все до единого. Но только если за неделю мы ничего не натворим, иначе их лишимся.

Психологи, да и кто угодно, объяснят – боль от потери того, что уже якобы твое, гораздо сильнее, чем если ты просто не получил желаемого. Эти мраморные шарики лежали перед нашим носом, как мясо перед клеткой голодного льва. Мы пожирали их глазами. Но каждый раз, когда не достигали идеала – забыли заправить кровать, получали плохую оценку на контрольной, съедали конфету до обеда (или после), мама показательно убирала шарик из кувшина. Это была самая страшная пытка. Я жила в постоянном страхе сыграть неверную ноту, неправильно произнести слово, растолстеть или покрыться прыщами. Когда мы подросли, каждый шарик стал стоить уже доллар, и страх только усилился. Кто знает? Может, благодаря этим шарикам я поступила в Стэнфорд? Или из-за них превратилась в неудачницу.

Мамина смерть положила конец чему-то. А значит, стала началом для чего-то другого. Что-то шевельнулось у меня внутри. Не знаю точно, но, может, надежда? Лежа в темноте, я представляла надежду в виде птицы, которая сидит на краю гнезда и смотрит на простирающуюся внизу землю. Может, когда веревка комплекса неполноценности, которую мама намотала мне на шею, наконец-то сорвана, я позволю этой птичке летать?

А если нет, всегда есть виски.

Глава 26. Чарли

– Как она выглядела? – спросила Марсела, как только взяла трубку.

Я услышал плач ребенка – такое часто случалось, когда мы клали его утром поспать. Он был ранней пташкой, просыпался на заре, а к девяти утра уже уставал. Кошмарное расписание, но жена настаивала, чтобы он сам «говорил нам о своих потребностях», и мы не должны принуждать его к другому распорядку.

– Я ее не видел, – признался я, пытаясь завязать галстук. Я не носил его со дня свадьбы и понятия не имел, как его завязывать. – Она не хотела, чтобы на нее смотрели.

– Она хотела, чтобы ты помнил ее здоровой и энергичной, а не бледной и сломленной. Так оно и лучше.

В горле встал комок.

– Да, – выдавил я.

Наши с мамой отношения были напряженными, но никто не должен умирать в одиночестве.

– Чарли, – сурово сказала Марсела, – я запрещаю тебе взваливать ответственность за ее смерть на себя. То, о чем она тебя просила, просто безумие!

– Я и не взваливаю на себя ответственность, – солгал я. Ведь признание в том, что мама умерла так рано из-за меня, означало, что я возлагаю вину и на Марселу, а у меня не было настроения ссориться. – Мне просто хотелось попрощаться, – добавил я, чтобы объяснить свои слезы.

– Она сама тебя оттолкнула, – напомнила жена. – Это она попрекала тебя за самое что ни на есть разумное решение.

Не знаю, не было ли неуважением, что с маминой жизнью попрощались так быстро – на рассвете тело отправили в похоронное бюро, на следующее утро в десять похоронили, а завещание огласили в одиннадцать; ни поминальной службы, ни оркестра. Это напоминало ее вечеринки в саду, всегда проходящие по четкому расписанию, отчего повеселиться на них было невозможно. Помню отпечатанное меню: бар открывается в 17.30, закуски разносят с 17.45 до 18.30, гости рассаживаются в 18.45, речи произносят в 18.50… Она ничего не оставляла на волю случая. Может, даже в похоронное бюро позвонила сама, чтобы забрали ее тело. Я представил, как она говорит: «Я плохо себя чувствую, похоже, к завтрашнему утру скончаюсь, и если я вам не позвоню, пришлите кого-нибудь ко мне домой, чтобы тело не успело провонять. Войти можно через сад, я оставлю заднюю дверь открытой».

– Если б она брала в расчет твои чувства, то поняла бы, что для тебя важнее собственная семья, – сказала Марсела, а потом уточнила: – Твои дети.