Через Москву проездом

Держась за мое плечо одной рукой, другой она стащила с себя сапоги, вытянула из угла свои тапочки, надела их, сняла шапку и тоже бросила мне на руки.

– Что ты стоишь? – сказала она. – Вешай все куда следует. Тоже мне, встал – будто и пускать не хочет. В самом деле ты тут с женщиной, может быть, а? – Энергия так и распирала ее, так и рвалась из нее – она была похожа на застоявшуюся, в нетерпении, когда наконец отпустят последние путы, бьющую копытом норовистую лошадку, – ах, когда она вот так приходила ко мне, недоступно-чужая на людях, ничья, никому не принадлежащая, кроме себя, лошадка, которая ходит сама по себе, сразу становясь моей, я прямо балдел от нее, сходил с ума, и так было каждый раз, когда она приходила, хотя нашему роману вот уже полтора года. – Слушай, что с тобой? – заметила она наконец, что я не в себе. – Что у тебя случилось? У тебя что-то случилось, что? Я вижу, ну! Ну, не молчи, ну?!

Она забрала у меня свою дубленку, шапку, открыла шкаф и повесила все сама.

– Ну что с тобой, милый мой? Ну? – Она взяла мое лицо в свои ладони, они были еще холодные с улицы, нежные, ласковые, и мне стало хорошо от их прикосновения, покойно и надежно.

– Ничего, – смог я наконец сказать первое свое за все последнее время слово. – Какие у тебя ладони… – Я зажмурился и, склонив голову к плечу, потерся щекой о ее руку. – Устал я сегодня.

– Ага, так-так. Ну-ну, – отнимая ладони от моего лица, сказала она, и я открыл глаза. – У тебя было сегодня это собрание? И что?

Через полчаса я уже ничего не помнил. Мы лежали с ней в постели, две пылинки, две несущественные частицы материи с пересекающимися орбитами в космосе многомиллионного города, и неслись в этом грохочущем электричками, визжащем тормозами машин, лязгающем засовами мусоропроводов мире уже вместе, слившись в одну планету, и я уже ничего не помнил из того, до ее прихода, растворившись и потерявшись в ней.

– Теперь тебе хорошо? Все прошло? – спросила она меня, косясь сбоку, с моего плеча, чтобы увидеть мои глаза.

– Да, – сказал я ей. – Лошадка моя…

Но вот, если, скажем, нам соединить наши орбиты навсегда – что выйдет, что тогда? Кажется, мы оба не приспособлены к удвоению масс. Она уже соединяла, и дважды, сыну ее уже около десяти. А я, мне кажется, тогда уж вот точно ничего не сделаю, не раскрою ее, эту проклятую раковину, которую когда-то в ослеплении, не соразмерив своих слабых сил со всею сложностью безумной задачи, взялся открывать, не вытащу из нее этого обитающего в ней моллюска, не выужу ее, эту тайну, из черного небытия самопроизвольного существования на свет божий нашего человеческого знания…

3

– Ну так и как же наши дела? – спросил меня голос за спиной.

Я вздрогнул, открыл глаза и обернулся. Я сидел за столом, перед своим раскрытым блокнотом, откинувшись на спинку стула, грыз ручку, обкатывая в уме уже несколько дней обдумываемую мной и, кажется, наконец оформившуюся во что-то путное идею нового эксперимента, и хотя все время, всю прошедшую с той поры, как у меня случилась галлюцинация, неделю, я со страхом ждал возможного ее повторения, прозвучавший за спиной голос настиг меня врасплох, я был не готов к этому, ждал – но готов не был.

Он стоял у двери в прихожую, все в том же своем цвета выцветшего розового женского белья костюме, ржавой водолазке, в руках у него была какая-то фатовская трость, и, глядя на меня исподлобья с тою же ласково-иронической улыбкой, он постукивал этой тростью по тупым, коротким носкам нелепых своих катаных ботинок.

– Никак? – сам же ответил он на свой вопрос, сделав два шага до тахты, сел на нее, поддернув брюки, и вздохнул: – Прискорбно, прискорбно… Когда дела не идут – это, знаете, прискорбно. да, прискорбно… Слушайте, а почему вы мне не отвечаете? – вскинулся он. – Может быть, вы полагаете, что меня нет, что я не сижу здесь, – он похлопал по тахте, но никакого звука я не услышал, – о, какая мягкая хорошая тахта!.. Так, может быть, вы полагаете, что я не сижу здесь и вы меня не видите? – Он засмеялся, развернулся боком, забросил ногу на ногу и, уперев палку в пол, лег подбородком на ее изогнутую ручку. – Нет, я есть, я сижу, вы же знаете.

– Знаю, да, – произнес я с усилием.

– Ну, наконец-то! – сказал он с живостью.

Я в изнеможении закрыл глаза, нелепо надеясь, что он исчезнет, растворится от этого, как в прошлый раз, но тут же мне стало страшно сидеть так, когда он рядом, может встать, подойти, неизвестно что сделать, и я открыл глаза. Он по-прежнему сидел все в той же позе, с упертым на ручку палки подбородком, и по-прежнему смотрел на меня.

– Глупо, – сказал он, – глупо бояться меня, коль скоро я лишь ваша галлюцинация. Ну что я могу сделать, сами посудите. Ведь меня же нет. То есть я есть, но я же в вас…

Чистейшей воды это была галлюцинация. Если бы это был другой человек, откуда б он мог узнать мои мысли… Да и откуда здесь взяться другому человеку.

Я вдруг размахнулся и бросил в него ручку, которую до сего так и сжимал в руке. Кидать мне было неловко, и бросок получился неверный – ручка упала на тахту рядом с ним.