Через Москву проездом

Я принимаю лекарства вот уже скоро месяц, и с тех пор, как принимаю их, меня охватила полная апатия и равнодушие ко всему, мышцы сделались какими-то тряпичными, мне не хочется ни двигаться, ни думать, ни делать что-либо. И еще у меня дрожат руки. Я хожу и все время держу их в карманах пальто или пиджака, чтобы это дрожание не было заметно. Врач в диспансере говорит, что так оно и должно быть, еще две недели – и курс будет закончен, и после этого мне нужно будет поехать куда-нибудь, сменить обстановку, отдохнуть, и все тогда будет хорошо.

Дома я сразу же, не раздеваясь, лег в постель, которую перестал последнее время вообще убирать с тахты, и лежал в каком-то полузабытье, пока не пришла Евгения. Недели полторы назад я попросил ее взять второй ключ от двери, и она вошла сама. Я даже не слышал, как она вошла, только увидел ее стоящей надо мной.

– Ты опять лежишь?! – в голосе ее было раздражение.

Весь напрягшись, я с трудом перевернулся с боку на спину.

– А что же мне делать, если меня ноги не держат?

Она не появлялась у меня уже несколько дней, хотя я просил ее приходить при малейшей возможности, мне совершенно невыносимо одному, я задыхаюсь от этой пустоты вокруг, от этого ее тяжелого, проламывающего барабанные перепонки звона, но Евгении, кажется, день ото дня все труднее и труднее подвигнуть себя на приход ко мне: как женщина она мне сейчас не нужна, прийти ко мне – значит, просто заполнить эту пустоту вокруг меня, убраться в квартире, приготовить мне еду; сам я ничего делать не в состоянии.

– Вставай! – приказала она.

Я не пошевелился.

– Вставай! – повторила она, сбросила мои ноги на пол и, взяв за плечи, посадила на тахте. – Очень приятно, когда приходишь к мужчине, а он лежит как колода?

– Извини, – пробормотал я. – Ну извини же ты меня, извини. Это ведь не я сам, это лекарство. Кончу вот принимать…

– Ну конечно, кончишь принимать, и все станет хорошо, – прервала она меня. – Прямо в костюме, это надо же! На что он похож?! Ты представляешь, что это такое – гладить костюм?

– Ты ворчишь как старая, заслуженная жена, – попробовал я пошутить.

Она как-то странно, изумленно-насмешливо посмотрела на меня, приподняв одну бровь, но ничего не сказала.

– И чем же ты заставишь меня сейчас заниматься? – спросил я, пытаясь остановить, придать резкость плывущим передо мной очертаниям вещей.

– Картошку чистить, – сказала она. – Хоть я тебе и не жена, а накормить тебя нужно ведь.

Мы чистили с ней картошку, и нож у меня в руках прыгал, никак у меня не получалось срезать кожуру равномерно: выходило то толсто, то тонко. Потом она заставила меня поесть, проследила, как я, насыпав полную горсть всяких разноцветных перламутровых таблеток, затолкал их в рот и сжевал, вымыла посуду и ушла. Лошадка, которая ходит сама по себе… А я пошел в комнату и снова лег, только на этот раз заставив себя все-таки раздеться.

Вот так вот и идут мои дни. Что обо мне думают в институте, когда я прихожу в таком состоянии, бог его знает. Конечно, можно было бы взять бюллетень, как предлагал этот брюнет в диспансере, и сидеть дома, но это было бы еще хуже. Так я хоть знаю, что мне надо в институт и как-то да заставляю себя двигаться, а если бы дома – вообще не поднимался бы с постели. Единственное, что хорошо, – галлюцинаций у меня больше нет.

С памятью у меня еще что-то не в порядке, вот что.

Я ничего не помню. Календарь показывает двадцать второе марта, я силюсь вспомнить и никак не могу – куда же делись целых два дня, мне казалось, вчера было девятнадцатое. На остановке сегодня я никак не мог вспомнить, номер своего автобуса, но, слава богу, я еще помню, где живу, и люди добрые подсказали. Самое же главное, вот что меня больше всего тревожит, я не могу найти своего блокнота. Куда-то я его сунул, в те самые первые дни, когда мне стало мерещиться, такой ужас объял меня, что я был ничем не способен заниматься, и в этом ужасе куда-то засунул его, но куда? Все мыслимо возможные места и дома, и в лаборатории мною обшарены – его нет нигде. А он мне нужен, обязательно, – я же тогда додумался как раз до совершенно нового по сути своей эксперимента, совершенно необычного… И ничего вот сейчас не помню, ничего, а почему-то мнится сейчас. что там был найден очень обнадеживающий, может быть, даже истинный путь.

Скорей бы кончался этот проклятый лечебный цикл, я уже больше не могу, не могу… Я отвратителен сам себе, я превратился в какого-то идиота, в животное…

Я лежал и то ли спал, то ли не спал – мне чудилось, что голова у меня представляет собой громадный черный пустотелый шар, и на него падают капли чего-то жидкого, тоже черные и тяжелые, и я не понимал, во сне это все происходит или на самом деле капает на кухне неплотно привернутый Евгенией кран.

6

– Сейчас вас ничто не беспокоит? – спросил врач. Его влажно-карие ясные глаза смотрели на меня все с той же профессиональной участливостью.

– Нет, – сказал я. – Только вот с памятью что-то… не помню ничего, и вялость.