Через Москву проездом

Потом он выпил еще одну, и еще одну, и его развезло. Пил он редко и не умел пить, почти всегда от этого напивался, но сейчас он выпил не так уж много и сквозь туман в голове удивился сам себе, как скоро захмелел. Но тут же и забыл об этом, забыл, для чего, собственно, хотел выпить побольше, подставляп и подставпял рюмку под чокающее о ее край горлышко бутылки, не смотрел уже, что наливают, выпивал залпом, не дожидаясь никаких тостов, и все больше наливался чугунной мрачной тяжестью, как всегда с ним бывало в опьянении, сделался фиолетово-багров, шея задеревенела, и голова теперь поворачивалась только вместе с туловищем.

– Ма-ари… рия… – ворочался он на стуле, переспросив наконец имя соседки, – вы… ан-нгел… крас-сивая женщина… знаете?.. Я в-вас люблю.. Ма-ри… рия… дайте я в-вас поцелу-ую…

Каштановая головка смеялась в тумане, отстраняясь, дрожа тонким длинным языком, кругло отражавшим у нежного перешейка уздечки в сахарном комочке слюны трепещущий огонь свечей, он наклонился тогда поцеловать мягко и безгрешно колышущийся от смеха ангельский овал ее живота – бесплотная туманная тень ее вскочила, с грохотом опрокинув стул, где-то далеко, за пределами тумана, тоже смеялись, потом Балдесов почувствовал у себя на плече чью-то руку.

– Паш! – сказал голос Жирнова. – Ну, не у всех же на виду. Нельзя так.

– Д-да, да… – согласился Балдесов. выпрямляясь. – Т-ты прав. А… а где она?

– Кто?

– Маш-ша…

– Здесь.

Балдесов посмотрел – она сидела рядом, улыбалась, глядя на него, и наливала ему в рюмку водки.

– Паша! – донеслосъ до него откуда-то, он посилился и признал по голосу маленькую, некрасивую, с большим блеклым ртом – актрису. – Паша, почитайте!

– Пор-рядок! – сказал Балдесов Жирнову, отталкивая его. – Все! Что п-почитать? – спросил он, пялясь в сумеречный, весь в бликах от пламени свечей туман, в котором плавали какие-то светлые пятна, бывшие, должно быть, лицами. – М-мне почитать?. .

– Вам, Паша, вам! – хором сказало несколько и мужских и женских голосов, и Мария рядом, услышал Балдесов, тоже попросила.

– Хор-рощ… шо, – сказал он, и в пьяном его сознании с мучительной тяжеловесностью стали всплывать какие-то обрывки фраз, обломки строф этого поэта, которым он сейчас был и которым себя уже чувствовал, – никогда он его, в общем, не знал, держал, правда, в руках книжки – это конечно, читал в журналах… а-а, вот: это словно про него, Балдесова, было, и он выучил, не хотел, а выучил, само запомнилось. – Т-ти-ихо! – закричал Балдесов, ударил по столу ладонью, зашибся и, морщась, стал баюкать ее другой рукой. – Читаю, слушайте!

Он дочитал, умолк и услышал аплодисменты.

– Еще, Паша, еще! – кричали отовсюду, со всех сторон – все кричали. – Паша, еще давай!

Балдесов подставил рюмку, ему налили, он выпил ее одним махом и долго сидел откинувшись на стуле, опершись о стол вытянутыми руками.

– «Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный решал все тот же я – мучительный вопрос, – начал он читать без всякого вступления, – когда в мой кабинет, огромный и туманный, вошел тот джентльмен. За ним – лохматый пес… Пора смириться, сёр…», – прочитал он последнюю строку, посмотрел вокруг, ясно и отчетливо вдруг увидел смеющееся лицо блондинки и сказал ей: – Мое любимое стихотворение.

– Ваше? – спросила блондинка.

– Мое.

– В смысле, вы написали? – спросила рядом Мария.

– Я, кто же еще, – сказал Балдесов. Встал зачем-то, пошел вдоль стола, запнулся о ножку стула – его поддержали, вскочив, он вгляделся – увидел, что это Синицын, обнял его, привлек к себе и прошептал в ухо, обжигаясь собственным дыханием: – Ни хрена классику не знают. Ну и ну! Ну и н-ну!.. Р-роман… Ро-ом-ка… е-если б ты з-знал… Э-эх!..

Близко уже, где-то в горле, стояли слезы, перехватывали его, и Балдесов не понимал, откуда они, ему мучительно хорошо было и хотелось говорить.

– Давай еще, Паша, еще! Давай! – громко попросил его мужской голос, кто это был – Балдесов уже не смог понять.

– Н-не… – сказал он. – Я вам лучше расскажу свою жизнь. Эта т-такая… М-маша… вы где? – повернулся он в сторону соседки. – Зд-де-есь… В-вы ангел… У вас живот н-нежный… Вы добрая, я вам расскажу… Это т-такое, т-такое по-овествование… такое д-душераздирающее…

5

Грудь была ополосована тугим железным кольцом, голову разламывало, во рту стоял рвотный запах. Балдесов спустил ноги на пол – он спал на голой, ничем не застеленной раскладушке, во всей одежде – джинсах и тенниске, только без туфель – в порванных у больших пальцев черных носках. Раскладушка стояла в большой комнате редакционного флигеля, под окном, занялся уже, видимо, день – было светло, окно открыто, и в него доносился дальний, слабый шум улицы. Как он здесь очутился, когда – ничего Балдесов не помнил. «А, че-ерт!.. – пробормотал он вполголоса, зажав голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону. – А, че-ерт, черт, черт!..» – и вдруг услышал, что в соседней комнате, за полупритворенной дверью, с придыханиями и хрипотцой, со сдерживаемым смехом говорит женский голос.