Черная Ганьча. Вьюга

Мишень заедает… Мало ли еще где заедает. А осень на носу. А инспекторская проверка не за горами. Говорят, сам генерал Михеев председателем комиссии. А у того строго. Глянет из-под насупленной брови морозец по коже…

Сверху послышался голос дежурного:

— Товарищ старшина, к телефону!

Холод откликнулся не сразу. Снял очки, прежде чем спрятать в синий пластмассовый футляр, подержал на ладони — легкие, в тонкой золотистой оправе, непривычные, он приобрел их недавно.

— Товарищ старшина!

По деревянным ступеням Холод поднялся к заставе, на ходу одернул гимнастерку — топорщится на чертовом брюхе.

— Што там — горит?

— Никак нет. С вышки звонят.

— Колесников?

— Так точно, вас требует.

Холод поднялся на первую ступеньку крыльца:

— Учишь вас, учишь… Требует… Старшего просят. Понятно?

Дежурный, пропуская старшину, отступил от двери.

— Так точно. — Забежал вперед, к столу, уставленному аппаратурой, позвонил. С вышки откликнулись. — Колесников у телефона, товарищ старшина.

Холод приложил к уху телефонную трубку:

— Что у вас?

Лицо старшины, только что выражавшее брюзгливое недовольство, преобразилось.

— Где подполковник?

— Прошел Гнилую, товарищ старшина.

Гнилая… Четыре километра от заставы. В хорошую погоду — час ходу. После дождя — все полтора, если не два. Холод впервые за весь день пожалел, что нет на заставе капитана. Пускай бы сам встречал начальника пограничного отряда, пускай бы докладывал. А свое старшинское дело Холод бы исполнил как надо: чтоб начальство не придралось к внутреннему порядку, чтоб отдохнуть было где и, само собой разумеется, поесть.

Но… надо встретить подполковника как положено, на стыке бы надо лучше всего, однако коль уж миновал его, все равно выехать ему навстречу. Оглядел дежурную комнату, самого дежурного — с головы до носков начищенных сапог, а заодно и себя.

— Машину!

И еще подумалось: надо бы гимнастерку сменить, эта пропылилась, измята порядком. А сапоги обмахнет в пути, в машине сидя.

— Машину невозможно, товарищ старшина.

— Как так? — Холод строго посмотрел на дежурного. — Что значит невозможно? Сполняйте приказ! — И тут как по голове обухом: газик-то неисправный, потому и Колесников на вышке стоит.

Вот так штука!..

Теперь Холоду сдавалось, что время летит бешено. Что-то надо было предпринимать, раздумывать недосуг, коль начальник отряда, считай, одной ногой на пороге.

— Поднять Шерстнева, товарищ старшина? — осторожно спросил дежурный.

— Не знаю такого шофера. Понятно?

— Так другого нету. Шерстнев на полуторке — в момент.

Когда человеку под пятьдесят, иной раз мысли прорываются вслух.

— Нема так нема, — произнес Холод. — Значит, на своих двоих надо. — И про себя подумал, что ни за какие коврижки не посадит на машину Шерстнева приказ есть приказ: сняли с машины, стало быть, и близко к ней подходить не имеешь права.

— Что вы сказали, товарищ старшина?

— Спросят, докладайте: старшина вышел на правый фланг.

— Есть.

— За меня старший сержант Колосков остается.

Холод, оскальзываясь, шел еще влажной дозорной дорогой и думал, что подполковник останется недоволен — по себе чувствовал: трудно шагать после проливного дождя по скользкому суглинку. Однако же, что поделаешь, не нарушать же самим подполковником отданный приказ относительно Шерстнева. Так что, ежели разобраться, старшина действует точно и согласно приказу.

Близился вечер. Солнце висело над задымленным горизонтом — где-то там, далеко впереди, за редким березником, видать, занялся лесной пожар: клубы дыма поднимались снизу от леса и растекались по окаему розового неба; наверное, от молнии загорелось. К вечеру смолкли жаворонки, улетели грачи весь день орали на жнивье. Одни длиннохвостые сороки противно трещали в крушиннике.

Холод прикинул: через каких-нибудь полчаса сядет солнце; прибавил шагу.

Подполковника и старшину разделял двускатный лысый бугор с пограничным столбом на вершине. С высоты был он далеко виден, столб с красно-зелеными полосами — как маяк. От него до заставы ровно три километра.

Холод шел быстро, торопился. Над влажной землей темными тучками толклись комары. Старшина взмок, пот проступил на плечах, у ворота гимнастерки, вокруг пояса, затянутого на тугом животе. Дышалось трудно.

«Таки ж, гадский бог, становлюсь старым, — с горечью думал Холод, глядя на пограничный столб, откуда должен был появиться Голов. — Дед Кондрат, матери его ковинька! Предстанешь перед начальником отряда как мокрая курица».

На весенней поверке Холод впервые почувствовал в себе непривычную тяжесть — еще взобрался на брусья, кое-как кувыркнулся и как куль муки плюхнулся наземь. А какой строевик был! Был! Был да весь вышел. Тогда подполковник и сказал потрясшие Холода слова:

— Расторговался, старшина! С ярмарки, стало быть, едешь.

— Никак нет, товарищ подполковник, я еще при полной силе, — ответил тогда ему Холод.

Слова-дрова. Голова не проняли, не убедили.

— Была сила, когда мама носила. Пора на пенсию, — сказал он.