Черная Ганьча. Вьюга

Рябины стояли голые, и снег под ними, кое-где расцвеченный красными ягодами, замусоренный ветками, палым листом и взрыхленный птицами, потерял свою прелесть. Деревья, еще недавно нарядные, как приодетые девчата, стояли жалкие — серые стволы, серые ветви. И птичий помет на снегу.

Перевела взгляд на озеро. И вдруг ее словно ударило в самое сердце, стало страшно и одиноко: на берегу озера в обнимку с Пушком в снегу барахтался Мишка.

Одни на всем озере — ребенок и собака.

Все яркое, радужное померкло в короткое мгновение. Вера распахнула дверь, раздетая выбежала наружу, в холод, к сыну. Он не видел ее, занятый игрой.

— Миша!.. Мишенька! — позвала она со стоном. — Сынок!.. — Всю боль вложила в одно это слово.

Мальчик вскочил, оглянулся:

— Что, мама?

Она сама не знала, зачем окликнула сына. В самом деле, что могла ему предложить взамен этой нехитрой игры?

— Ну что? — спросил он нетерпеливо.

— Играй, сынок.

Вряд ли он расслышал ее слова: Пушок, четырехмесячная овчарка, с разбегу ударил лапами в Мишкину спину и повалил его в снег. Оба барахтались, покрикивал Мишка, визжал Пушок, обоим не было дела до ее переживаний и боли, они резвились, и возня доставляла им огромное удовольствие. Снег и раздолье — они полонили маленького человечка.

До возвращения сына Вера несколько раз принималась писать. Но перед глазами возникал Мишка в обнимку с собакой — один на белом снегу.

Мишка пришел домой будто искупанный.

Она не встретила его обычным: «А-а, солдатик!» Стояла молча, жадно вглядываясь в дорогое личико, и он, как взрослый, спросил:

— Следы? Да, мама?

Она вздрогнула от его вопроса, от прозвучавшей в нем недетской тревоги. Еще пунцовели щеки и восторгом сияли черные, как у Юрия, глаза, еще хранился в них след первого снега, а мальчишечье лицо уже теряло детские черты взрослело. Перед Верой стоял маленький старичок в мокрых валенках, готовый бежать на помощь отцу, потому что имел несчастье родиться и расти на заставе, впитать в себя постоянно живущую рядом тревогу. В эти секунды Вера была непоколебимо убеждена, что застава для Мишки — несчастье.

Поспешила его успокоить:

— Что ты, сыночек! Раздевайся, будем обедать.

Хотела ему помочь.

— Я сам. — Он отстранился, стал снимать валенки. Раздеваясь, спросил: Папа придет?

Она вспыхнула, будто ее уличили в нехорошем поступке: Мишка помнил об отце, она — нет. Ей просто не пришло в голову подумать о Юрии.

— Хочешь ему позвонить?

— Он же ушел без завтрака. — Мишка снял телефонную трубку. — Папу позовите, — попросил он. — Обедать. Что, что? — Не отнимая от уха трубку, скорчил недоуменную рожицу, зашептал: — Дядя Быков спрашивает, можно ли ему у нас обедать.

Быкова Вера видела только дважды, и то издали. И потому удивилась: как так можно?

— Ну что, ма? — торопил Мишка.

Она взяла телефонную трубку, откинула прядь волос, закрывшую ухо, невнятно поздоровалась и, когда Быков ответил ей, сухо проговорила, что не ждала гостей, что очень извиняется перед товарищем подполковником, но, к сожалению, принять его не может.

Сейчас, полгода спустя, позабылось, что еще она ему тогда говорила. Он выслушал и сказал с возмутившей ее настойчивостью:

— И тем не менее позвольте зайти к вам, Вера Константиновна. Не на обед, конечно.

Внутренний толчок заставил Веру мгновенно сообразить, зачем с нею хочет видеться начальник политотдела. Хотела решительно возразить, но тот уже положил трубку. Тогда подумала: раз уж так, выложит ему все, что на душе, без прикрас, без виляния вокруг да около, пускай и он знает, как живут жены офицеров границы.

Начальник политотдела пришел через час. Седоватый, горбоносый, немолодой. В передней долго вытирал ноги, поискал глазами, куда повесить шинель, не найдя вешалки, аккуратно положил ее тут же, в передней, на табурет. Вера через кухонное окно наблюдала за ним, вышла, когда он взялся за ручку двери.

— Здравствуйте, — сухо сказала.

Он посмотрел ей прямо в лицо:

— Вот и я, незваный. Извините.

Вера насторожилась, пропуская гостя. Быков легонько взял ее за плечи, подтолкнул к дверям. Она быстро провела его через неубранную кухню в комнату, на ходу подала стул, сама стала спиною к печке. На ней был старенький домашний халат из красной, в горошек, фланели. Сейчас она пожалела, что не надела платье, — как-никак чужой человек.

Быков пригладил волосы, огляделся по сторонам и увидел ее работы портреты солдат, пейзажи, несколько натюрмортов, развешенные на стене напротив окна.

— У вас настоящая картинная галерея! — словно обрадовавшись, сказал подполковник. — Похвастали б когда-нибудь, Вера Константиновна. Такое богатство!

— Так уж и богатство, — возразила она, хотя комплимент был ей приятен. Тут же себя упрекнула, что поддалась лести, нарочитой, сказанной, лишь бы что-нибудь сказать для затравки. Нет, она не позволит себе распуститься. Вы ведь не за этим пришли, я думаю.

Быков неохотно, как показалось ей, переменил разговор:

— Разумеется. Я в самом деле не знал, что вы прекрасная художница. Вдвойне убежден, что правильно поступил, напросившись.

— Уговаривать?