Черная Ганьча. Вьюга

Юрий забежал поздно вечером. Еще с порога на Веру дохнуло табаком. Если бы посмотрела мужу в лицо, могла бы увидеть на нем предельную усталость, пожелтевшие от табака губы — все то, что в ней раньше вызывало болезненную жалость.

Она встретила его потухшим взглядом и спросила равнодушно:

— Ужинать будешь?

— Мы с подполковником недавно обедали. — Стуча сапогами, прошел в соседнюю комнату, где спал сын.

Она ему прошипела вдогонку:

— Пожалуйста, тише.

Злой этот шепот заставил Юрия взглянуть на жену с удивлением: такою он еще не видел ее.

— Что с тобой, Вера?

— Ничего со мной. Громыхаешь сапожищами.

Юрий подошел к ней, заглянул в лицо:

— Ты здорова, лапочка?

Он прикоснулся губами к ее виску. Как от удара, она отшатнулась.

— Лапочку поищешь в другом месте. Для тебя я просто дурочка. Дурочка, которую ты ни во что не ставишь. — В запальчивости она наговорила ему много несправедливых и горьких слов.

Он стоял в дверях в наброшенной на плечи шинели и смотрел на нее, хотя вряд ли слушал и вникал в смысл слов.

— Мы с Мишкой уедем от тебя, слышишь?

Юрий разминал между пальцев сигарету и глядел, строго поджав губы и самую малость нахмурясь. Вера выдохлась, все наболевшее выстрелила на одном дыхании, ждала упреков, просьб, была готова услышать угрозы. Но он, дав ей выговориться, просто сказал:

— Ложись спать. Ты устала.

Юрий ушел. За окном, по снегу, удаляясь, скрипели его неторопливые шаги.

«Истукан», — подумала Вера и машинально посмотрела на часы — они стояли на книжной полке, несуразные, в аляповатой оправе из красного плексигласа, тикали громко, с раздражающим звоном.

Было без двадцати минут восемь.

Какой там сон! И до сна ли сейчас? Только Юрий может спать в десяти пятнадцатиминутном разрыве между отправкой двух пограничных нарядов. Прислонился к подушке и готов. Как сноп.

Вера прислушалась — тихо. Видать, Юрий открывает калитку. Точно: взвизгнули ржавые петли. Сейчас он поднимется на крыльцо и скроется до утра в своей канцелярии. Что ему до ее мук и терзаний!

Вера не пробовала, как это делала раньше, упрекнуть себя в необъективности. Еще вчера, неделю назад, год, три, пять она по утрам с острой жалостью, с чувством боли и непонятной вины глядела на усталое лицо Юрия, когда после бессонной ночи он приходил домой. Так бывало… Ее взгляд наткнулся на Мишкины шерстяные носки. Укладывая сына, она положила их сушиться на теплую плиту. Пятки будто собаки начисто выгрызли — сплошные дыры от ступни до щиколотки. Как к ним подступиться?

Кажется, пустяк — носки, а добавили горечи, вызвали слезы.

Плачь не плачь — чинить нужно. Нужны ножницы, немного шерстяных ниток, крючок. Нужно, а нет. Как и нет уюта в этой пустоватой кухне с голым крашеным полом, колючим кактусом на подоконнике и веревкой, с угла на угол, через всю кухню, — для белья… Стол, три табурета. И буфет с горкой дешевой посуды…

Вера держала в руке носки — они еще хранили тепло неостывшей плиты — и не знала, что с ними делать. Легче всего — выбросить. А взамен где взять? Но ведь носки Мишке потребуются завтра же. Придется у Ганны одалживать. Всякий раз по любому пустяку — к Ганне.

За стеной, на кухне у Холодов, приятным негромким голосом пела Ганна, ей подтягивал муж. Отчетливо слышались слова песни, словно две кухни не были разгорожены стеной. Ганна выводила печальным голосом:

Чорнii бровы, карii очi,
Тэмнi, як нiчка, яснi, як дэнь…

Подхватывал Холод мягким, берущим за душу баритоном:

О, очi, очi, очi дiвочi,
Дэ ж вы навчылысь зводыть людэй?..

Хорошо, слаженно пели Холоды.

Вере было не до песни — тоскливо и пусто, хоть криком кричи. Из глаз хлынули слезы, горячие, неуемные, оросили щеки, губы.

Чы вас цыганка прычарувала,
Чы вам ворожка чарiв дала…

Печальный Ганнин голос брал за сердце.

Вера рыдала, и некому ее было утешить.

— Я пийшов, Ганно, — услышала Вера голос старшины.

— Иды щаслыво, иды, Кондраточко, — не сказала, пропела Ганна.

Песня умолкла. Хлопнула дверь. Старшина ушел на заставу. Вера безотчетно поднесла к глазам Мишкины носки, чтобы вытереть слезы. Вспомнила: утром сыну не дашь рванье.

Когда она вошла к соседке, ее объяло теплом жарко натопленной плиты. Пахло чем-то вкусным. Ганна, прихватив губами несколько шпилек, раскрасневшись, скручивала на затылке распустившуюся косу. Кивнула Вере головой. Вера не раз здесь бывала, но лишь сейчас не то с завистью, а скорее с неприязнью охватила взглядом веселенькую кухню с домашней работы половичками, затейливыми вышивками на занавесках, батареей цветов на лавке и другими нехитрыми атрибутами, от которых кухня, как и ее хозяйка, выглядела приветливой и нарядной.

Ганна заколола косу.

— Аккурат ко времени пришла, Вера Константиновна, — певуче сказала она.

Вера увидела на кухонном столе сотни полторы пирожков, поджаристых, румяных, — от них исходил вкусный запах.

— Пробуйте на здоровье, — Ганна стала угощать гостью.

— Спасибо, не хочется.

— Хоть парочку. — Ганна так просила, что Вере стало неловко.