Черная Ганьча. Вьюга

День выдался ветреный. Ветер гнал опавшие листья. Они еще были почти зеленые, и редко среди них попадались совсем пожелтевшие. Подступала осень. Небо с писком и шумом стригли стаи ласточек — то взмоют кверху, то пронесутся над самой землей.

На заставе, когда приближался к дому, Сурова встретил Холод.

— Все в порядке, товарищ капитан, — доложил он.

— Люди отдыхают?

— Так точно.

— Что у вас сегодня по расписанию?

— Инструкция по службе.

— Отставить инструкцию. Проведите сегодня строевую. А к огневой и я подоспею. Стрельбище готово?

— Для спецстрельб, як вы приказали. Грудных мишеней не хватало, так сами сделали. Все готово, товарищ капитан. Чуть не забыл сказать, девушка звонила, спрашивала вас, вечером опять позвонит.

— Девушка? — с улыбкой переспросил Суров. — Может, женщина?

— И девушка может, вы же еще не старый… — Он осекся, не досказав. Виноват, товарищ капитан, в чужое полез. — Холод сконфуженно переступил с ноги на ногу. — Своего хватает. Со своим не знаешь, куда подеться. — За два дня лицо его постарело, осунулось, под глазами образовались отеки. — Не знаю, как сказать вам, слов нема…

— Пойдем в сад, поговорим.

Сели на скамейку над врытым в землю железным баком. Яблоки в этом году уродили на славу, ветви прогнулись под их тяжестью, и их пришлось подпереть. Ветер срывал плоды, и они глухо ударялись о землю.

— Беда, — Холод сокрушенно покачал головой. — Сколько он их накидает, гадский бог! Придется сушить.

Сквозь поредевшую листву яблонь виднелся спортгородок с обведенными известью квадратами вокруг спортивных снарядов. И сад, и спортгородок были частичкой Холода, созданы его трудом и заботами. И баню строил он, и резные ворота — его рук дело. Сурову бросился в глаза подавленный вид старшины, и что-то заскребло внутри.

— Рассказывайте, Кондрат Степанович! Я пойму вас. С Лизкой нелады, провалилась?

Землистого цвета лицо старшины искривила гримаса, дрогнули седоватые, опущенные книзу усы:

— Дочка на уровне, последний экзамен сдает. Приедет послезавтра. Ох, товарищ капитан, Юрий Васильевич!..

— Разохались!.. Вы же не барышня. — И пожалел, что, не подумав, бросил обидные слова.

Холод молчал.

Из квартиры старшины был слышен Ганнин голос — она напевала что-то свое, украинское, приятным мягким голосом, без слов. Оба с минуту прислушивались к мелодии.

— Хорошо поет Ганна Сергеевна, — сказал Суров.

— Скоро отпоет.

— Что так?

Они поглядели друг на друга, у Холода повлажнели глаза, и он их не прятал, поднялся, вдруг постаревший, с подрагивающими набрякшими веками. Два года — достаточный срок, чтобы привыкнуть к человеку, познать его сильные и слабые стороны, сработаться или просто отыскать терпимые отношения и дальше этого не идти.

Для Сурова Холод являлся образцом той незаменимой категории помощников, без которых работа не работа, — любящих свое дело, сильных и безотказных. Он искоса наблюдал за этим сорокадевятилетним человеком с крупными чертами лица и добрым взглядом чуточку выпуклых глаз. Куда все подевалось? Перевернуло человека, незаметно, вдруг. Опущенные плечи, убитый взгляд.

Холод расстегнул карман гимнастерки, помешкал, раздумывая, и, будто отрывая от себя что-то живое, протянул сложенный вдвое лист нелинованной бумаги.

— Вот…

— Что это?

— Рапорт… Об увольнении.

Суров оторопело смотрел на листок. И вдруг, рассердясь, сунул его обратно в руки старшине:

— Возьмите и никому больше не показывайте.

— Не, товарищ капитан. Чему быть, того не миновать. — Хрустнул пальцами. — Как говорится, насильно мил не будешь. Отсылайте.

— Да бросьте вы, что за нужда! Кто вас гонит? Служите, как служили.

— Я уже с ярмарки, товарищ капитан, с пустым возом.

— Откуда это взялось, Кондрат Степанович?

— Не моя выдумка. И не моя вина, что подслушиваю все ваши балачки, Юрий Васильевич. Дома — стенки як з хванеры: усё слыхать, з подполковником разговор за меня имели — опять же окно покинули настежь. Слышал, как вы за меня с подполковником… Не заедайтесь с начальством. Это все одно, что против ветра… И подполковник, скажу я вам, правильное рассуждение имеет: для заставы старшина нужон молодой, как гвоздь, штоб искры высекал! А з меня один дым. Скоро и того не будет, порох посыплется.

Смешок у него получился грустноватый.

Суров не мог себе представить заставу без старшины Холода. Не кривя душой сказал, усаживая рядом с собой на скамью:

— Для меня лучшего не надо, Кондрат Степанович.

— Спасибо на добром слове. Но с таким струментом, — вынул из нагрудного кармана очки, потряс ими, — с ним в писари, на гражданку, чтоб заставой и близко не пахло. Для вас новость, правда? А они меня огнем пекли, прячусь от людей, вроде украл чего.

— Все давно знаем, — просто сказал Суров. Положил ему руку на колено: Забирайте свою писулю, Кондрат Степанович. Инспекторская поджимает, работы прорва.