Черная Ганьча. Вьюга

— Ты не должен так говорить о сестре. Вас у меня всего двое: единственный сын и единственная дочь. И ей я нужнее. Ладно, Юрочка, не будем пререкаться, я старый человек, и меня не переубедить. Дай слово, что после инспекторской отправишься за семьей.

В ожидании ответа она, поднявшись, глядела на него, поджав губы и сжав сухонькие ладони.

Со двора послышался голос Холода:

— Выходи строиться… Шерстнев, вас команда не касается?

— Товарищ старшина, я…

— Последняя буква в азбуке. Марш у строй!

Холод опять в родной стихии, голос его звучит бодро, уверенно, будто не он недавно с убитым видом вручил Сурову рапорт.

— Хорошо, мама, я поеду, — сказал Суров. — Ты пару минут погоди, отправлю людей на занятия, вернусь — поговорим.

— Иди, иди спокойно. Мы уже переговорили. Распорядись о машине к дневному поезду.

— Это еще мы посмотрим, — от двери сказал Суров.

Старшина прохаживался вдоль строя, придирчиво оглядывая солдат от фуражек до носков сапог, делал отдельные замечания, но в целом, видимо, был доволен — выдавали глаза, молодо блестевшие из-под широких бровей. «Ну чем не орел, — думал Суров. — Горят пуговки гимнастерки, носки сапог — хоть смотрись, шея будто удлинилась, голова кверху».

— Застава, равняйсь!

Как бичом щелкнул. За один этот голос пускай бы служил, сколько может.

— Чище, чище выравняться! Еще чище! Шерстнев, носки развернуть. Лиходеев, каблуки вместе.

Стоят, как изваяния, не шелохнутся. И кажется Сурову, что стих ветер. И вроде покрасивел, помолодел, ну прямо преобразился Кондрат Степанович. Не скажешь, что сверхсрочник по двадцать седьмому году службы. Как орел крылья расправил: грудь вперед, плечи развернуты. Увидал капитана. Колоколом загремел баритон:

— Застава, смирно! Равнение на средину!

И пошел командиру навстречу, печатая шаг.

Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.

— Застава, ша-а-гом марш!

В тишине дружно щелкнули каблуки сапог, сверкнули надраенные бляхи поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.

Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет «запевай» и первым зазвучит его удивительный баритон.

— Запевай!

Выше сосен взлетела песня.

Шли по степи полки со славой звонкой,
И день и ночь со склона и на склон…

Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках, слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось, что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.

Он возвратился домой и застал мать в слезах.

— Что с тобой, мамочка? — Он так давно не видел ее плачущей, что сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.

Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:

— Не обращай внимания… Нахлынуло… Заслушалась твоего старшину, отца вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел — безголосый. — И снова расплакалась.

Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она поняла, отмахнулась:

— Иди, сын.

Холод чувствовал себя именинником.

Еще бы, такая стрельба!

— Отлично!.. От-лич-но… — кричал он в телефонную трубку, сидя на ящике из-под патронов. Ворот его был расстегнут, ремень ослаблен. — До одного. Все молодцы, товарищ капитан… Не поймете? Молодцы, говорю. В самый раз отстрелялись.

Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило за черную тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.

Сухое лето нынешнего года на исходе засверкало молниями, заклокотало потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая духота, и над землей висело марево.

За Суровым в самый разгар стрельбы приехал оперативный сотрудник из области и увез на заставу. Заканчивали без него, и теперь старшина Холод докладывал результаты.

На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали друг над дружкой, подначивали Шерстнева, не забывая прислушиваться к тому, что говорит старшина.

— …Крепкая пятерка… Все до одного. Пишите: Колосков — отлично, Мурашко — отлично, Лиходеев — хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов отлично, Шерстнев… А что Шерстнев — отлично…

Шерстнев пробовал изобразить на лице снисходительность — если, мол, кому-то доставляет удовольствие называть его в числе отличников пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на «отлично», он втайне был горд собой.

— Ну ты мош-шу выдал! — Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева невольно пробежала улыбка.

— Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!

— В люди выходит, — с ехидцей сказал Мурашко, на всякий случай отступив подальше.

— Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на Доску отличников! Сплю и вижу: «И.Ф.Шерстнев — гордость подразделения». И портрет в профиль. Посодействуй, Логарифм.

— Проваливай.

Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:

— Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим секундантом. И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.

Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся: