Черная Ганьча. Вьюга

Плутовское выражение не сходило с лица Шерстнева, и Михеев, наблюдая за ним со своего места в углу, думал: парень-орех, о такого зубы искрошишь. Но решил до конца не вмешиваться — со стороны любопытнее. Вот он, оказывается, какой, сынок Иннокентия Егоровича, с которым встречались на партийных пленумах! Отец не сахар, а этот и вовсе полынь.

Голов усмехнулся в рыжые усики:

— Образно изъясняетесь. Но пластуны, к вашему сведению, были гордостью русской армии, чего о вас сказать нельзя. То, что вы называете «по-пластунски», имеет другое значение, к вам оно ближе, — по лягушачьи.

— Устав запрещает оскорблять подчиненных. — Шерстнев побледнел.

— Устав предписывает нормы поведения военнослужащих. Вы много себе позволяете. И вот что я скажу вам, Шерстнев: вы себя сами вытолкали на край обрыва. А за ним — пропасть!

— А вы тоже образно изъясняетесь! — любезно заметил Шерстнев.

«Норовист, — подумал о Шерстневе Михеев. — Закусил удила и несется, не разбирая дороги. Так и разбиться недолго — Голов-то крут, сейчас вспылит».

Но Голов не вспылил, сдержался и сказал, что, пожалуй, и на этот раз ограничится предоставленными ему правами в пределах Дисциплинарного устава.

Шерстнев, введенный в заблуждение добросердечным тоном, скривил губы, усики выгнулись скобочкой вниз:

— Зачем наказывать солдата гауптвахтой или еще хуже?.. Вы меня, товарищ подполковник, по методу А.Макаренко. Помните «Педагогическую поэму?» Доверие, помноженное на доверие… Безотказная метода. — Произнося дерзкие эти слова, он стоял, вытянув руки вдоль тела, в почтительной позе и ел глазами начальство.

«Он с выдержкой, Голов, — с невольным уважением констатировал Михеев. Не всякий офицер найдет в себе силы промолчать на откровенную издевку, секанул бы с плеча».

Голов знал, что за ним внимательно наблюдают, и с решением не торопился. Присутствие генерала сдерживало и обязывало не выказывать слабости.

Вошел Суров.

Михеев больше молчать не мог. Поднялся и пошел неторопливым коротким шагом на середину комнаты. Голов вопрошающе следил за ним, понимая, что генерал неспроста поднялся. Конечно, не знал, какое решение тот сейчас примет, но что примет — не сомневался. С самого начала его появления в канцелярии Голов всем своим существом ощущал скованность от присутствия этого пожилого человека с умным наблюдательным взглядом, видел его упрямый, гладковыбритый подбородок с ямочкой посредине. И почему-то подумал, что в ямочке всегда остается седая щетина, ее трудно выбрить.

— Вы себе кажетесь большим умником. — Михеев остановился перед Шерстневым. — А ведь вы, молодой человек, стопроцентный балбес.

— Товарищ генерал, разрешите…

— Не разрешаю! — Рука Михеева со сжатой в кулак ладонью взлетела и опустилась: — Идите. Как вас дальше воспитывать, подумаем, а покамест — на гауптвахту отправитесь.

Шерстнев побелел лицом, но виду не подал, что испугался. Четко повернулся через плечо, пошел к дверям.

— Ваше воспитание? — спросил Михеев у Сурова.

— Теперь уже мое, товарищ генерал.

— С марта этого года, — уточнил Голов. — Такого только строжайшее наказание может исправить.

Он замолчал под изучающим взглядом Михеева, повременил и вышел во двор.

24

В коридоре стоял Бутенко. Шерстнев не задумался, почему повар здесь. Шел, углубленный в себя, в голове был сплошной сумбур. Навстречу попались Лиходеев, Азимов, Колосков, Мурашко — у всех вдруг нашлись в коридоре дела. Потом показалось, что под окном пробежала Лизка в светлом платье с короткими рукавами. Взгляд натыкался то на желтый плинтус под голубым маслом стен, то на ярко-красные доски недавно обновленного пола.

Было время обеда. Мучимый жаждой, вышел на улицу. Из столовой слышались голоса ребят, но не раздавалось обычных шуточек, смеха, не звенела посуда. Туда идти не хотелось — сразу начнутся расспросы. Он направился в угол двора, к колодцу, и заметил у офицерского дома Лизку. Она его тоже увидела, пригнулась над клумбой, будто пропалывала траву под рдеющими георгинами.

— Лизок, — позвал он.

— Была Лизок. — Она еще ниже пригнулась.

— Поговорить нужно.

— Иди в столовую, каша простынет.

— Я серьезно. — Он остановился у клумбы.

Она поднялась, тряхнула рыжей прической.

— Проходи… балбес… Генерал правильно сказал: балбес и есть…

— Меня сегодня отправят.

— Туда тебе и дорога.

Он вскипел и, переполненный обидой и злостью, прошел к колодцу. «Поговорили! — подумал с досадой. И с досадой же вспомнились слова генерала. — Я действительно вел себя как последний дурак. «Балбеса» заслужил. Но почему «молодой человек»? Еще куда ни шло «бывший ефрейтор» или просто «солдат». В самом деле, почему?»

Барабан над колодцем визгливо наматывал цепь, из ведра расплескивалась вода и долго падала, снизу слышались звонкие, как пощечины, удары. Поставил ведро на сруб, пил холодную воду, проливая себе на гимнастерку и сапоги. Вода пахла илом и осокой, видно, просачивалась из озера.

— Сбавляешь температуру? — спросила за спиной Лизка.

Обернулся не сразу. Вытер губы, смахнул капли воды с гимнастерки, расправил ее под ремнем.