Черная Ганьча. Вьюга

Жена сидела в халате на разобранной постели, опустив ноги на коврик. Ее лицо было в слезах, она их не вытирала.

— Хочешь, я поеду с тобою… ненадолго?

— Зачем?

— Не знаю… Юра… Юрочка… Помоги нам всем.

— Ты говоришь глупости. — Я — военный человек. Куда прикажут. А на время… Что значит на время?..

Сел рядом, стал втолковывать, как маленькой, что жить дальше вот такой раздвоенной жизнью нельзя ни ему, ни ей, что он собирается в академию и три года, если примут его, будут жить в столице. Что после — увидим, время покажет. После, конечно, тоже будет граница, но, вероятно, не на заставе.

Когда он умолк, она отстранилась:

— Нет, Юра, я здесь останусь. Не могу и не хочу. Хочется немного счастья. Не могу быть просто хорошей женой и просто хорошей матерью. И ты от меня не требуй.

— Такого я не требовал.

Вера упрямо тряхнула головой:

— Какая разница — ты, другой ли? Быков сказал. Он — политработник, и ему по штату положено следить за нашей нравственностью, хранить в святости семейный очаг офицерского кор-р-р-пуса.

Она легла, накрывшись одеялом до подбородка.

Суров вышел в другую комнату, закурил, стряхивая пепел себе в ладонь. Дождь перестал, и было слышно, как срываются и шлепают по лужам отдельные капли. «Что ж, — думал Суров, — все ясно: Вера требует невозможного, а он не только не хочет, но и не может уволиться, чтобы быть мужем при жене. Кто отпустит из армии совершенно здорового человека, офицера с перспективой на служебный рост, как принято говорить? Абсурд!»

Докурив, разделся, прошел в спальню, лег, зная, что Вера не спит.

Она беззвучно плакала, уткнувшись в подушку.

Суров молчал, чувствуя, как постепенно им овладевает ожесточение против тупого ее упрямства. Так они лежали, отчужденные, и час и два — долго. Ему казалось, что жена наконец уснула. Самого клонило в сон.

— Юра…

Дрема с него слетела.

— Что?

Она порывисто поднялась, обхватила рукой его шею, пробуя заглянуть в лицо.

— Почему бы тебе не попроситься сюда! Какая разница, где служить?..

— Чепуху мелешь, — сказал он сердито.

— Ради Мишки.

Видно, она и сама почувствовала, что получилось неискренне, но остановиться уже не могла. Разве не любит он сына? Не желает ему счастья? Она, разумеется, уверена, что он Мишку любит больше всего. Так в чем же дело? Надо подать рапорт. В конце концов, можно попросить генерала Михеева он посодействует. Разве не так?

Он лежал, не реагируя на ее горячечные слова, пока она не заметила, что муж не слушает.

— Я не права?

— Спи, тебе нужно уснуть.

— Юра…

— Надоело. Одно и то же. — Принялся одеваться, торопливо, как по тревоге, не думая, что на дворе ночь и что до утра хотя бы он никуда не может уйти.

Она наблюдала за ним, обхватив свои плечи руками и съежившись. Ночник отбрасывал красный свет на ее голые руки, лицо. В глазах застыли красные точки, и вдрагивали ресницы.

— Куда ты?..

Рев пароходного гудка ворвался в тишину комнаты. Вера запнулась.

Он вышел в другую комнату, сел на диванчик и курил, курил безостановочно и только взвинчивал себя до предела, до головной боли. Второй раз за этот месяц на юге он, как бы подводя черту, мысленно твердил: Вера отрезанный ломоть.

На свою станцию Суров приехал хмурым полуднем. Первым желанием было вызвать машину, чтобы сразу, не канителясь, без раскачки, какая обычно длится несколько дней после отпуска, окунуться в привычное. Он погасил в себе этот порыв, решил добираться до заставы пешком.

Было пасмурно и прохладно, над головой нависало серое небо, дул порывистый ветер. Принимался накрапывать дождь, но ветер расталкивал облака, временами проглядывала синева.

Суров шел налегке, с небольшим чемоданом в руке. Издалека, вероятно от поворота к лесничеству, долетал однообразный ноющий звук — похоже, на высоких оборотах работал мотор: где-то в колдобине застрял лесовоз. Суров пытался и не мог представить себе поселок лесничества с новым домом на самой окраине, но был уверен, что дом успели выстроить. Суров был еще во власти последних волнений, всего того, что происходило позапрошлой ночью на квартире у Веры, ни о чем другом думать не мог. Снова и снова повторял про себя слова: «Вера — отрезанный ломоть».

Снова принялся накрапывать дождь, опять ярился ветер, выл, как пес, и гнал облака. Суров пожалел, что не переоделся в военную форму. На нем была лишь короткая куртка. Форму и плащ положил в чемодан. Ветер трепал ему волосы. Он подумал, что переоденется у Вишнева в будке.

Вишнева Суров увидел еще издалека. Стрелочник стоял у шлагбаума в неизменной своей черной шинели с треплющимися по ветру обтрепанными полами, смотрел из-под ладони приставленной козырьком к глазам.

— Богатым будете, товарищ капитан. Спервоначалу за чужого принял. С приездом вас, Юрий Васильевич. Заходите, будете гостем.

— Спасибо, Христофорыч.

В будку Суров вошел как в парилку. В углу пылала печурка, исходил паром огромный пузатый чайник. На единственном табурете, пригревшись, дремал откормленный рыжий кот.

— Брысь! — Вишнев смахнул рыжего с табурета. — Садитесь, Юрий Васильевич. Чайку?

— В другой раз. Тороплюсь. Надо к вечеру домой успеть.