Черная изба

Темнота стискивает жестким холодным обручем. Катя дергается раз и другой, бьется, хватая воздух ртом, еще немного – и у нее лопнут ребра.

И тогда темнота начинает петь.

Когда мост остался позади, Катя наконец выдохнула, осознав, как напряжена была все это время. Марьям, видимо, очень проголодалась, потому что тут же щелкнула крышка бардачка, раздалось шуршание и звяканье.

– Катя, сестра, возьми. – Марьям обернулась и протянула ей бутерброд с сыром. Она говорила почти как Леночка, но если у старшей сестры голос звенел, как перетянутая струна, то у младшей скорее журчал ручейком. – Поешь, пожалуйста, ты же проголодалась…

Катя с удивлением поняла, что девочка права. Пустой со вчерашнего утра желудок отозвался ноющей болью и легкой тошнотой.

– Садись, Катя, не бойся, – сказала Зарина, не отрываясь от дороги. – Тут уже никто тебя не увидит, снег расчистили, мы быстро поедем.

Пожилой фургончик подбрасывало на ухабах. Катя облила платье, пока собиралась с духом, чтоб сделать глоток: ей все время казалось, что ее сразу стошнит. Но в термосе оказался не чай, а какой-то другой горячий напиток из сухофруктов, имбиря и пряностей – вот почему в машине с самого начала так странно пахло. Как Зарина во всем этом кошмаре успела подумать о том, что Катя, наверное, еще долго не сможет пить обычный сладкий черный чай?

– Спасибо, – проговорила она сквозь недожеванный бутерброд. – Спасибо вам большое, Зарина!

– Зарема, – поправила ее женщина. – Говори мне «ты», дочка. Зариной меня только в Лебяжьем звали, бывший муж, тьфу на него три раза, так захотел, чтобы по-русски звучало.

– Зарема, – повторила Катя, – спасибо тебе большое.

Это странная песня. Ее не могло бы воспроизвести человеческое горло, а может, и никакое горло, потому что звук рождается в теле, в осязаемом, но невидимом теле тьмы.

Она прижата к этому телу так плотно, что чувствует, как оно вибрирует и гудит, как вибрация откликается в ее груди и волной идет по мышцам и костям, заполняет ее целиком, превращая в выгнутый и искореженный ужасом резонатор, как подчиняет себе ее дыхание и кровоток, заставляя сведенные мышцы разжаться, а сердце биться спокойнее…

На въезде в Тогучин они неожиданно попали в пробку. Длинный хвост машин стоял у железнодорожного переезда. Поезд уже прошел, шлагбаум подняли, но на семафоре продолжал гореть красный. Мать Леночки нервно постукивала пальцами по рулю, косясь на мигающий индикатор уровня бензина, когда завыли сирены и по встречной полосе пронеслось несколько алых пожарных машин.

Марьям возбужденно заерзала на сиденье:

– Мам, где-то пожар?

– Не знаю, – отмахнулась Зарема. – Может быть, лес горит.

Семафор замигал зеленым, машины тронулись. В городе они почти сразу свернули на заправку, Катя снова напялила чуни и куртку и выскочила в туалет. Проходя мимо прилавков с едой, она не могла отвести глаз от пестрых рядов шоколадок, булок и пакетов с чипсами – не верилось, что она правда вышла из этого леса в нормальный мир и прямо сейчас может все это купить…

Вообще-то не может. Карточка и наличные сгорели вместе с курткой.

В туалете она долго плескала в лицо водой, потом вытерлась бумажными полотенцами и впилась взглядом в свое отражение в зеркале над раковиной. Зрачки снова были обычными, и глаза были обычными, и все лицо, в общем-то, выглядело как совершенно обычное Катино лицо. Даже кругов под глазами не было после слез и бессонной ночи – наверное, нужно сказать спасибо бабкиным мазям на травках. Хотя нет, спасибо говорить не хотелось.

– Ты такая красивая, моя нареченная.

Она вздрагивает. Тень прошлого ужаса снова накрывает сознание. Она поднимает голову в попытке рассмотреть хоть что-то, но видит только непроглядную темноту.

Небо уже светлело по краю. Зарема заплатила за бензин и вырулила от колонки на свободную площадку у выезда.

Когда Катя подошла к машине, Марьям застенчиво спросила:

– Сестра, ты не хочешь вперед сесть? Я бы тогда полежала еще…

– Марьям, – одернула ее мать, но Катя кивнула и залезла на переднее сиденье. Почему бы и нет?