Черная изба

В доме холодно, очень холодно, воздух сгустился и звенит, как ледяные колокольчики. Катя – самое горячее, что есть в этом лесу этой ночью. Она видит, как смутно светлеет в чернильной тьме ее кожа, будто даже немного светится изнутри.

Она говорит, все говорит и говорит, вкладывая в свою речь весь этот жар, а темнота молчит и слушает. Катя сбивается, что-то повторяет по несколько раз, что-то забывает добавить и вставляет потом, совсем не к месту. Но она чувствует, что ее поймут.

– …Разве это хорошо, что всех этих девушек заставили сюда прийти?

– Нехорошо.

– Тогда почему ты это не прекратишь?

– Я не могу прекратить то, что делаете вы.

– Ты можешь не приходить.

– Не могу. Это моя суть – связывать между собой ваш мир и мой.

Катя вспоминает ночные слова Леночки и шепотом уточняет:

– Жизнь и смерть?

– Жизнь и жизнь.

– Десять лет жизни, Катя. Нет, одиннадцать. И почти все это время – в страхе.

В окне промелькнул синий указатель, но на такой большой скорости Катя не успела прочитать название. Сколько еще ехать?

– Это муж меня уговорил к своим перебраться, я не хотела, мне нравилось в городе жить. Но там кризис этот пришел, зарплаты нет, продукты дорожают, дети маленькие совсем… А они подъемные пообещали, и работу в школе, и домик бесплатно. Уж как он мне расписывал: и лес там, и речка, и грибы-ягоды, и банька, и воздух чистый. Ну что, поехала я, Катя. Я так себя ненавижу, так ненавижу за то, что согласилась, что сразу не сбежала, как все поняла. Все думала – Аллах убережет. Я не очень-то религиозная, Кать, ты не подумай, но когда вот так столкнешься…

Зарема говорила и говорила, ровным, монотонным голосом, почти без пауз, не отрывая глаз от убегающего под капот полотна дороги. Катя слушала, откинувшись на спинку сиденья и периодически проваливаясь в свои мысли. Ей было неловко каждый раз вскидываться и осознавать, что пропустила часть рассказа, но Зареме, кажется, было все равно, слушает она или нет.

– Сергей и в городе пил, а тут совсем спился. Меня они в сельскую школу работать взяли – это да, хоть какие-то деньги у нас появились. Платили исправно, но не больше, чем в городе, даже поменьше. Зато и парник был, и огородик – хоть дети не голодные. И одежды меньше нужно: кто там смотрит, в чем на грядке возишься? В школу хорошее наденешь, а так… Так и жили. Добра большого не нажили, конечно. Домик-то община нам дала, вот если бы и Сергей работал… Но он лентяй оказался, слабый человек. Когда из спорта ушел, больше не стал работать. Иногда шабашил, на стройке помогал, еду возил из города, технику, если кто покупал. Для этого большую машину брали. Ну, когда покупали, думали, будет много детей, семья большая. А тут уж я поняла, что нельзя нам много детей, этих-то едва содержим. Помогали нам, конечно, но сколько этой помощи? У него родители умерли почти сразу, а сестре брат-алкаш зачем? Не нужен такой…

– Но почему нужна именно я?

– Ты была здесь прошлой зимой. Ты тронула мое сердце. Я это помню.

– Твое сердце?

– Камень.

– Точно подмечено! – В ней поднимается волна злости. – Тогда понятно, как ты можешь так поступать с девушками! Тебе-то что – встаешь и уходишь, а они потом…

– Я не ухожу. Я умираю.

Она осекается, запал гаснет.

– Как – умираешь?

– Каждый год на рассвете я утекаю в землю, становлюсь землей – до самой верхушки лета.

Она молчит, не зная, что сказать. Мысли теснятся в голове, отталкивают друг друга, но первым вылетает странное:

– Это больно?

– Тоскливо. Раз за разом все то же, и никакой надежды.