Черная карта судьбы

— Тоня, — тихо сказал он, устремляя взгляд в ее голубые глаза, которые всегда, сколько он помнил, смотрели на него или с любовью, или — в последнее время все чаще! — с упреком, ревниво, даже с ненавистью, но никогда — равнодушно. Сейчас это взгляд не просто человека — это был взгляд не человека, пустой оболочки! Он давно не пускал в ход те силы, которые некогда достались ему в наследство и которые он когда-то почти полностью израсходовал на то, чтобы из больницы, где лежал раненный в живот, докричаться до Хабаровска, до занесенной снегом улицы Запарина, где страшный разноглазый человек собирался убить Женю, а Вадим стоял оцепенело, забыв, что у него на ремне висит кобура с пистолетом. Свои оставшиеся силы Морозов щедро тратил на то, чтобы Вадим жил, почти не ощущая страданий от своей болезни. Он готов был отдать ему все силы, всю жизнь, и этого было бы мало, чтобы выразить Вадиму благодарность за спасение любимой сестры — единственной женщины, которую он любил до тех пор, пока на свет не родилась Лиза. Потом их стало двое… А теперь он собирал по крохам все остатки своих сил, чтобы докричаться до Антонины, но мог только шептать: — Что ты наделала, Тоня? Зачем ты это сделала?

В глазах мелькнуло недоумение. Антонина напряженно вглядывалась в глаза мужа, на ее лице появилось жалобное, умоляющее выражение, она словно бы хотела что-то вспомнить, но не могла и просила Александра помочь.

Он взял ее за руку, надеясь прикосновением пробудить в ней воспоминания и доверие, однако Антонина вдруг оттолкнула его, взглянула враждебно.

— Мое ожерелье, — простонала она. — Ты даже не заметил, что она его забрала.

— Кто? — растерянно спросил Морозов. — Лиза? Ты отдала его Лизе?

— При чем тут Лиза?! — вскрикнула Антонина зло. — Вечно у тебя только Лиза, Лиза да Женя! А я? Я стала ничем! Ничтожней пыли! Ты меня не замечал! Я сделала это для того, чтобы ты вспомнил обо мне, обратил на меня внимание, чтобы ты снова полюбил меня!

Морозов смотрел на нее с ужасом, с трудом подавляя желание выкрикнуть: „Да я тебя никогда не любил! А сейчас? Неужели ты думаешь, что я могу полюбить убийцу?“

— Тоня, что ты наделала? — простонала Женя, которая стояла на коленях над сведенным судорогой телом Вадима, не сводя глаз с его неузнаваемо изменившегося лица. — Как же ты теперь будешь жить? Тебя ведь совесть замучает!

Антонина вздрогнула. Глаза ее снова стали безжизненны.

— Совесть замучает, — повторила она тихо. — Совесть замучает…

И прежде чем кто-то понял, что она собирается делать, Антонина метнулась к окну, с силой рванула заклеенные на зиму рамы так, что не только с треском порвалась пожелтевшая бумага и полетели клочья ваты, но и отвалились шпингалеты, перегнулась через подоконник — и вывалилась наружу.

Морозов бросился к окну и замер, закрыв лицо руками. Женя и потрясенный врач „Скорой помощи“ тоже не могли сдвинуться с места. Откуда-то издалека долетел мстительный женский хохоток, однако все трое, конечно, решили, что это им почудилось.

А между тем не почудилось, нет, не почудилось! Люсьена наблюдала эту сцену с помощью ожерелья, которое Антонина некогда уронила к ее ногам в школьном дворе, злорадно засмеялась, когда все было кончено. Однако в то же мгновение „изображение“ померкло, исчезло, и наконец Люсьена обнаружила, что жемчужное ожерелье почернело и превратилось в кучку крошечных угольков.

В то же мгновение рука Павла Меца, лежавшая на столе перед ней (Люсьена надеялась, что отец тоже видел смерть своего убийцы и служанки той поганой китаянки, которая отчасти тоже стала причиной его гибели), вдруг издала пронзительный звук, и как ни была Люсьена крепка нервами, она взвизгнула от ужаса, вспомнив при этом стонущий голос Тополева-старшего: „Сроду у меня такого беспокойного покойника не было… Сам патологоанатом чуть в обморок не упал, а он уж всякого навидался. Вскрывают его, значит, а он визжит громче пилы! А у него уже мозг из черепушки вынули! А он визжит и ревет!“

Но что могло так поразить останки Павла Меца? Почему он кричал, словно от невыносимой боли?

Люсьена взглянула на руку… Два пальца ее были черны до самого запястья, словно бы опалены! От них исходила та мерзкая вонь, которая обычно сопровождает сожжение костей. Эти пальцы были уже мертвы и ни на что не способны, поняла Люсьена и закричала от злости и ненависти к людям, которые, даже погибнув, лишили ее той удивительной силы, которую она было обрела.

„Ничего, — подумала Люсьена, — пусть у меня осталось только три пальца — но и их осталось тоже только трое! Морозов, его дочь и эта проклятая Женька! С нее я и начну!“