Черная медведица

Давно остыл недопитый чай в кружках. Догорела свеча. Фитиль потонул в светло-желтой массе расплавленного воска. Новую зажигать не стали. Забыли. Да и ночь уже посветлела, стала лазурно-голубой.

Наступил момент, когда рассказывать дальше Мишка уже не смогла. Переполнилась горечью. Смотрела перед собой невидящим взглядом и задумчиво двигала пальцем ручку кружки. Керамическое донце с тихим шарканием ерзало по скатерти. Напротив скрипнул стул. Медведица вздрогнула и вдруг осознала себя сидящей напротив Улы. Даже в полутьме на лице собеседницы читалось сочувствие, участие.

Лицо обдало удушливой волной стыда. Он сковал грудь и руки. Пропало ощущение собственных ног. Осталось только чувство горького пульсирующего облака в животе и комка в горле. Когда, в какой момент допрос врага превратился в исповедь перед ним? Как могла она так нелепо поддаться на эмоции. Вылила свою неприглядную жизнь, как ушат помоев, на эту миловидную маленькую женщину.

И хуже всего, что Медведица не могла понять, чего она боится больше: того, что, возможно, провалила задание, или что Ула сейчас брезгливо отвернется от нее. Почему вообще стало вдруг важно, что о ней подумают? Ведь никогда раньше не волновало.

Она сама себе удивлялась. Не узнавала себя. Внутри нее словно проснулся кто-то другой. Кто-то обиженный, забитый, загнанный в угол. Кто-то, некогда лишенный права голоса, а сейчас вдруг вырвавшийся свободу. И теперь этот «второй» бесновался. Крушил границы сознания, путал эмоции и чувства, заглушал голос разума, топил логику в собственной боли и выворачивал душу. Как теперь загнать этого монстра обратно?

– А до того, как попала к этим людям, ты помнишь что-нибудь?

Медведица уже не могла остановиться. «Второй» уже захватил в руки поводья и теперь летел очертя голову вперед. Эмоции и воспоминания неслись, словно запряженные в разбитую колымагу ополоумевшие лошади, не разбирая дороги.

Ведь Мишка помнила. Нет, не помнила она, как выглядел их дом или из какой кружки она пила молоко. Помнила само ощущение «Дом». Родной и такой близкий. И вот этим делиться почему-то не хотелось даже сейчас. Слова застряли в горле. Психованный «второй» подсказывал слова, полные обиды и страха. Умолял рассказать, как ей на самом деле больно. Признаться, какой жалкой она себя чувствовала, и надеяться на поддержку и понимание. Но зубы сжимались все крепче. Язык приклеился к нёбу. Стыдно. Застыла, словно окаменела фигура в кремовом платье.

– Не говори, если сложно. Оставь это себе. Ты помнишь. Не говори. Просто окунись в те ощущения. Переживи их заново.

И «второй» спрыгнул туда. Радостно. Как путник, много дней бродивший по пустыне, ныряет в спасительный водоем в оазисе. Утянул за собой все сознание в то ощущение «дома», которое смутно всплыло в памяти.

– Тебе хорошо там?

Черные глаза распахнулись удивленно. От хлынувшего в душу тепла. Хоть и скребла на задворках сознания мысль, что этого всего давно уже нет. Вырвано из души, вытоптано. Но ведь чувствует же!

– Хорошо. А теперь, посмотри на себя со стороны. На ту себя, которой просто хорошо дома. Что ты чувствуешь, глядя на нее?

И Медведица смотрела на ту себя, неожиданно расслабившуюся и отогревшуюся. В груди словно что-то мелко задрожало. Дыхание стало прерывистым. Как же она скучала! По дому? По самой себе? Не важно. По тому ощущению «дома».

– Смотри! Чувствуй, – продолжала Ула. – Ведь это все ты. Никто не может отнять у тебя «дом». Это твое, всегда было и всегда будет в тебе.

Не вырвано. Не вытоптано. Вот же оно! Целое и такое всепоглощающее. Это ощущение собственной цельности. Осознание этого заполнило душу. Годы рабства затерли его, унизили, уничтожили.

– В какую бы грязь не уронили кусок золота, в какие бы тряпки его не замотали, оно все равно останется золотом и не потеряет своей ценности.

Слова Улы задевали за живое, раненое, истерзанное. Ложились бальзамом на воспаленную рану. По щеке скатилась слезинка. Медведица стерла ее, удивленно покатав на кончиках пальцев. Она плакала. Впервые за много лет. От непонятного облегчения. От того, что стало чуть легче дышать. От благодарности. Слезы катились по щекам крупными каплями. Сдерживать их не было ни сил, ни желания. Они прорвались сквозь стыд и нежелание признаваться в своей слабости и теперь смывали с души грязь и скверну.

Ула подошла. Обняла ее за плечи. Гладила волосы, непослушными прядями торчащие во все стороны, утирала руками залитые слезами щеки и шептала слова утешения.

– Вот так. Поплачь, милая. Пусть выходит. Пусть освобождает. Будет новый день, будут новые силы.

Мишка прижалась лбом к животу Улы. Руки сами собой обвили ее за пояс.

Она плакала еще долго. Плакала, когда умывалась, когда легла в кровать. Ворочалась, роняя слезы на белоснежную наволочку. Заснула Медведица только с рассветом.

Утро наступило беспощадно. Солнечный свет настойчиво залезал под припухшие от слез веки, щекотал нос.