Черная молния вечности (сборник)

Готовьтесь к расчету у вас в Нюренберге.

Прожекторно высветилась строчка.

«В Нюрнберге и будем судить эту сволочь! Судом народов! Молодец Нострадамус, не промахнулся!..»

Великий бульдог, покидая свой город,

Был зол на невиданный дикий союз.

Он шел на охоту с разгневанным взором.

Медведь перед волком держись и не трусь.

«Ну, этот бульдог – явно Черчилль. А медведь – символ России. Говорят – попрут его после выборов из премьеров. Озлится – и испечет какую-нибудь гадость. Матерый вражина. Не дает его британскому высокоблагородию покоя наш союз с Америкой. Постарается вбить клин. Наверняка постарается! Он там, на западе, после смерти Рузвельта популярен. Стравит нас с янки. Надо нам, стало быть, думать не только о бомбе, но и о средствах доставки. Эти бзделоватые либералы уважают только кулак. Будет ракетно-атомный кулак. Надо срочно подстегнуть ракетные работы, чтобы ноздря в ноздрю шли с атомным проектом. А потом можно и Берию убрать, а сейчас никак нельзя – вся организация бомбовых работ в его руках.

Какое оружие скрыто в ракете,

Которую мчит крыловидный огонь.

Латинское небо рвет северный ветер,

И грозами взорван был венский покой.

Правильно делает ставку пророк на ракетные силы. Но при чем здесь Вена? На Вену кидать ракеты нет смысла в обозримом будущем, Вена уже сказала свое слово в истории. Хватит с лихвой того, что я там с этим бесноватым повстречался. Впрочем, всякое может сотвориться в мире, может, не сказала еще своего последнего слова красавица-Вена, мать ее так… Да и астрологи могут ошибаться, может, и не скажет уже ничего Вена… Но ошибки астрологов – не преступления. А вот мои ошибки – страшней преступлений. Эх, мне бы пророческий дар, а то дальше лысины с родимым пятном не видать ни зги. Жаль!..» И в памяти всплыли строки любимого Лермонтова:

Настанет год, России черный год.

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь.

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

«Лермонтову я не страшен. Он говорит: „мощный человек“… Он меня не боялся, подобно этому Нострадамусу. Чего бояться укротителя зла. Вот это стихи, не то что „расцветший розовый бутон к фиалке голубой прильнул…“» – усмехнулся Сталин, вспомнив строчку из своих юношеских стихов.

Глава седьмая

Совесть дана каждому во времени земном, но подавляющее большинство редко ею пользуются, а иные не пользуются никогда – «…и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего».

«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать… Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть».

Медленное, пасмурное разутренье неумолимо уходило, обращаясь в память. Неотвратимо, как тяжкая обязанность, надвигался праздничный день великого Парада.

«Небось замаялись в ожидании моего пробуждения… Ждут не дождутся – когда знак подам… Но ничего, еще рановато, потерпят», – подумал Сталин о своих сторожах.

Без пренебрежения подумал, с горечью сожалеющей. Ибо тяжко жить человеку, когда его охраняют. И никто не свободен: ни стерегущие, ни сокрытые, ни угнетенные, ни властвующие.

Недавно Сталин отвечал на вопросы американского корреспондента – и тот бесцеремонно посетовал на ущемление прав личности в России. Вождь не стал опровергать упрек, сочувственно согласился:

«Да, вынуждены по ряду причин…», – и спросил борзописца: «А свободен ли безработный в вашей стране?» И сам ответил: «Нет, не свободен! Он лишен свободы, поскольку не может исполнять Божий наказ: добывать свой хлеб в поте лица своего. Так что не будем дальше спорить: где больше ограничена свобода – у вас или у нас».

Корреспондент смешался и ничего не смог возразить, а Сталин со снисходительным пониманием предложил продолжить интервью.