Черная молния вечности (сборник)

– Возвращайся… Но постарайся, чтобы я, как и раньше, тебя там не видел… – без особого восторга согласился я.

– И вернусь!.. Вот увидишь! – скрежетнул зубами свободолюбивый субъект, на большее не осмелился, – и судорожно заспешил по своим свободолюбивым делам.

Странный, однако, народ околачивается в России при литературе. То уходит, то возвращается… Но, увы, ничего ценного не забывает в отечественной словесности. Да и заодно в мировой ничего не забывает, хотя казалось бы…

И кое-кому кажется… Особенно бывшим невозвращенцам, лютым борцам за так называемые общечеловеческие ценности. Возвращенцы-развращенцы, извращенцы-невозвращенцы!..

Да ну их к черту! И во времена Рубцова они были на слуху, и ныне живы и здоровы, и нет им перевода.

Рубцов по всем внешним параметрам годился для диссидентствующей тусовки 60-х. Но невозможно представить его в этой бесовской когорте, ибо иными были параметры его внутреннего мира. Он был поэт Божьей милостью. А такие не нужны – и даже вредны тусовочному отребью литературы.

И не эту ли свободоблудливую публику описал он в замечательном стихотворении «В гостях»:

…Он говорит, что мы одних кровей,

И на меня указывает пальцем,

А мне неловко выглядеть страдальцем,

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей…

Но все они опутаны всерьез

Какой-то общей нервною системой, —

Случайный крик, раздавшись над богемой,

Доводит всех до крика и до слез!

И думал я: «Какой же ты поэт,

Когда среди бессмысленного пира

Слышна все реже гаснущая лира,

И странный шум ей слышится в ответ…»

О, этот «странный шум», не шум сосен, не шум и ярость. Но и этот бесовский звуковой морок слышал поэт. Слышал, но внимал Божьему Молчанию, слышал то, что не слышал никто.

А жизнь шла своим чередом, убогий быт норовил заслонить Божественное Бытие – и голодная свобода упорно набивалась поэту в приемные матери.

«Поэт, как волк, напьется натощак…» Весьма верно подметил Рубцов. На голодный желудок легче и дешевле напиваться.

…Поэт, как волк, напьется натощак.

И неподвижно, словно на портрете,

Все тяжелей сидит на табурете,

И все молчит, не двигаясь никак.

И перед ним, кому-то подражая

И суетясь, как все по городам,

Сидит и курит женщина чужая…

– Ах, почему вы курите, мадам!

Вот она, «женщина чужая», вот он, черный человек-оборотень, воплотившийся в женщину, вот она, грядущая смерть! Но всё еще впереди, хотя все уже решено демонами. Но не предрешено Богом. Всё еще впереди, как и одноименный роман Василия Белова. И напрасно писатель поставил вопрос в заглавии «Все впереди?».

А возможность напиваться натощак в молодые годы у нас была в преизбытке при регулярном трехразовом питании – … три раза в неделю.

Но я уже давно не напиваюсь – ни натощак, ни сытно отобедавши. А вот поди ж ты, соседи, хоть и здороваются сквозь зубы, но так смотрят в глаза, будто я у них в 70-м году газету «Правда» за тринадцатое февраля из почтового ящика вытащил. Будто вчера в оный ящик очередную мою повестку из милиции по ошибке сунули. Будто завтра я собираюсь у них взаймы попросить сто долларов до лучших времен и народов.

И доносятся до слуха их голоса, то ли меня обсуждают, то ли о влиянии Гегеля и Ломброзо на Евтушенко спорят, а может, наоборот, – о влиянии Евтушенко на мировоззрение Ломброзо и Гегеля.

– А когда он говорил, что он – писатель?

– А когда с тобой творог покупали, в четверг…

– А когда за ним приходили?

– Во вторник, когда огурцы закатывали…

– Ишь ты, дописался!..

– Вернулся из милиции и говорит: а пошли вы все!.. Жалуйтесь сколько влезет!.. Наверное, и взаправду писатель… И с какой-то бабой пошел бутылки свои сдавать… И баба вроде ничего, при фигуре…

– Когда? Да вчерась, когда сахар во двор привезли…

Счастливые еще не перевелись в России. И, даст Бог, никогда не переведутся. Хорошо, братцы, измерять время через продовольственную призму. Безошибочное измерение, надежное.

И время в этом измерении вечным кажется, а может, и впрямь вечным становится. Подкрепляется, так сказать, не только духом святым. И зачем часы наблюдать, когда что ни час – то огурцы, то сахар, то творог… А там – картошка, варенье, пироги и еще что-нибудь не менее надежное. И можно во все горло петь, шинкуя капусту:

Я буду долго гнать велосипед.

В глухих лугах его остановлю.

Нарву цветов

И подарю букет

Той девушке, которую люблю.

Но ни велосипедиста, ни девушки давно нет на сем свете.