Черная невеста

Флоренс бросила взгляд на дядю, но его породистое лицо не выражало ничего: ни презрения, ни удивления, ни печали. Лорд Силбер был бесстрастен, как всегда, – с таким лицом он совершал сделки, наверное, и с таким когда-то выслушивал жалобы Флоренс на одиночество и кошмары.

Аделина Голдфинч медленно пошевелилась. Возможно, она и правда дремала и сейчас медленно просыпалась. Возможно – и Флоренс испугала эта мысль, – настолько ослабла, что даже мелкие движения давались ей с трудом.

Она подошла к матери так близко, что увидела, как дрогнули белесые ресницы, как открылись светлые, выцветшие глаза. Сетка морщинок вокруг них сложилась так, словно Аделина привыкла улыбаться. Голубоватые вены проступали под тонкой кожей.

– Кто пришел? – спросила она, моргнув.

На лице появилось рассеянное, очень жалкое выражение.

– Те, кто очень хотел тебя видеть, – отозвалась сестра Саманта. – Мисс Флоренс Голдфинч и лорд Оливер Силбер.

Аделина задумалась. Ее рассеянный взгляд уперся во Флоренс, белые брови сошлись на переносице, как у человека, который пытается что-то вспомнить или решить сложную задачу. Флоренс заметила нити седины в и без того светлых волосах.

Седины было много. Куда больше, чем у дяди.

– Очень хорошенькая девушка, – сказала Аделина, повернув голову к сестре Саманте. – Такие красивые волосы… как тусклое красное золото.

Сердце Флоренс екнуло, а губы свело от подступивших слез.

– Мне попросить мисс Голдфинч подойти еще ближе? – спросила мягко сестра Саманта. – Может быть, ты хотела бы сделать наброски с нее? Аделина рисует, – добавила она, посмотрев на лорда Силбера. Нежность, с которой она говорила с подопечной, сменилась спокойной вежливостью, даже холодцой. – Я склонна считать, милорд, что это помогает ей преодолеть барьер, который мешает воспоминаниям в ее голове.

Аделина тем временем протянула руку – худую настолько, что плотный манжет на запястье болтался и виднелась косточка на сгибе. Пальцы у нее тоже были бледными, будто слепленными из воска, с прозрачными короткими ногтями. Флоренс поняла этот жест легко – матушка звала ее, просила подойти еще немного.

И Флоренс подошла.

– Прелестное дитя, – сказала Аделина. Голос ее все еще был слабым, а слова она произносила медленно. Будто бы не помнила, как говорить, и заставляла связки и язык шевелиться с заметным усилием. – Подойди к окну, будь так добра! Там больше света.

– Флоренс, – окликнул лорд Силбер строго, как маленьких детей предостерегают от того, чтобы взять лишнюю конфету или поднять с земли грязный, но такой красивый камушек.

Флоренс не вняла. Она вышла вперед и встала у окна, прямо рядом с полупрозрачной шторой, зачем-то закрепленной у пола рядом небольших крючков. От окна тянуло легким сквозняком, штора надувалась, было прохладно и нервно.

И лавандой пахло так горько, что хотелось чихать.

Аделина Голдфинч рассматривала дочь пристально, хмуря брови. Ее губы шевелились, произнося неслышимые слова, а пальцы протянутой руки легонько дергались. Флоренс стало страшно. Взгляд матушки был совсем не материнским, нет, и даже не тем, с которым разглядывают того, кого пытаются вспомнить. Скорее матушка старалась запомнить ее, жадно впитать каждую деталь: оттенок и фасон платья, блеск волос на солнце, игру света на лице и плечах, – в общем, смотрела так, как отец иногда смотрел на вазы с цветами или на разложенные для этюда фрукты. Или на саму Аделину, когда она позировала ему.

Да, Флоренс тогда была маленькой, но уже в том возрасте, когда многое замечаешь и понимаешь, если что-то не так. Однажды она даже спросила у отца, почему его лицо становится таким… незнакомым, и он сказал, что просто внимательно смотрит на мир, пытаясь разобраться, как устроены вещи.

В глазах Аделины, потерявших цвет, как рисунок, слишком долго пролежавший на солнце, осмысленности было не больше, чем во взгляде младенца.

Сестра Саманта ворковала над ней: принесла откуда-то планшет со стопкой бумаги и угольный карандаш, вручила это Аделине, несмотря на хмурый взгляд лорда Силбера, и наблюдала с воодушевлением за тем, как на бумаге проступают неясные, по-детски неловкие линии.

Назад они выехали чуть за полдень, в самую жару, пусть и не такую жестокую, как месяц назад. Флоренс смотрела в окно на яблони и работниц, на зеленые заграждения и каменные стены, и на душе было мерзко, словно кто-то провел по ней скисшей половой тряпкой.

Дядя тоже молчал. Он был недоволен – и тем, что вернувшееся сознание Аделины было не Аделиной вовсе, и общением с сестрой Самантой.

Они говорили в ее кабинете почти полчаса, а Флоренс в это время обедала в столовой обители под присмотром той пожилой дамы, которая была их провожатой от ворот до госпиталя. Она не пожелала представиться, да и вообще больше молчала, даже когда Флоренс задавала прямые вопросы. Есть похлебку с ломтем свежевыпеченного хлеба в ее компании было неуютно: Флоренс казалось, что каждый ее жест, каждый слишком громкий скребок ложки по дну глиняной тарелки, да и она сама – все вызывало у старушки неприязнь.

Поэтому обед, пусть и вкусный, Флоренс едва доела.