Чёрная обезьяна

Польки – какие-то всё время неумытые, будто их нашли на вокзале. И развороченные так, словно каждая спала не с мужчиной, а с юности жила с оглоблей и любила ее.

Японки, играющие в одну и ту же игру, – каждая тупит взор, как будто ничего этого не видела никогда, и тут вдруг появляются сорок бодрых самураев и быстро удивляют ее сорок раз подряд прямо на лицо.

Наши, с их кисломолочными телами, не знавшими солнца, с их мерзейшей претензией на душевность, которая разъедает любой разврат.

И речь у нас еще хуже, чем у немцев. «О, какой у тебя член». Член у меня? Сука, у меня пулемет Калашникова модернизированный, сейчас я башку тебе расшибу. Беги отсюда быстро, считаю до тринадцати. Нет, до семи, а то убежишь.

«Твари все, – шептал я, пробираясь к выходу, сделав девять полных кругов. – Твари!» Хотя сам уже знал куда шел, к кому.

Тут недалеко.

Надеюсь, она все-таки не сменила место работы. Сейчас выскажу ей всё.

Побродил по вокзальной площади, пряча глаза от полицаев, но они это сразу секут, меня дважды останавливали, сверяли паспорт с недовольной и одновременно слегка подобострастной личиной, у личины всё еще ныл и ныл висок. На третий раз по бугристому лбу я узнал знакомого прапора, который... ну, тогда с Оксаной помог.

– Старшой, а Оксана работает, не знаете? – вежливо поинтересовался я, получая паспорт назад.

– Какая Оксана? – спросил он, тряхнув почти бордовыми щеками.

– Здесь работала. Девушка, – я кивнул головой в ту сторону, где встретился с ней впервые.

– Я тебе что, сутенер? – злобно ответил он. Один его напарник ухмыльнулся, другой смотрел на меня так, словно собирался повалить на асфальт и забить ногами насмерть.

– Нет, – ответил я, подумав.

– Нет, блядь, – передразнил старшой и пошел.

Тот, что хотел меня забить ногами, еще некоторое время стоял рядом со мной, у него подрагивало то одно веко, то второе.

– Ее убили, – обернувшись, сказал старшой громко.

Я обошел этого, с неврозом, и догнал старшого.

– Кто? – спросил я, пытаясь взять его за рукав, но при этом к рукаву не прикасаясь, потому что помнил, что нельзя.

– А чего? – спросил он таким тоном, которым мог бы сказать, например: «...Ты козлиный помет!»; но наши постовые всегда разговаривают только так, и я не удивился.

Я облизнулся и не нашел никаких слов во рту.

– Как про жену спрашиваешь, – хмыкнул он. – Ее сутенеры мочканули. На квартире тут неподалеку.

– За что? – шепотом спросил я.

– Загрубила им чё-то. Моя смена их задержала, черножопых. По горячим следам, – сказал он, и в его голосе послышалось удовлетворение. – Иди другой вставь, – посоветовал он.

Из-за железного забора, сжимая время от времени холодный прут, я следил, не появятся ли мои.

Зайти никак не мог: казалось, что все знают обо мне, всё знают про меня.

Начали подходить взрослые особи, зазывать своих: и то один двуногий кутенок, ликуя, выбегал из толпы, то другой.

Тех, кого искал я, не было нигде.

Может, их наказали, и они в группе сидят? Старая уборщица там ворчит, кубики разбросаны, пустые окна, подоконники белые.

Или что еще может случиться? Еще что случается? Какие случаи случаются еще?

Пляшущими руками полез в карманы, так размашисто, словно у меня их, этих карманов, штук шестнадцать повсюду, а не четыре. В одном нашел свой мобильный с такими стертыми цифрами, словно с начальных классов решаю на нем примеры.

На какую букву она у меня была записана? На имя? Может, как жена она записана на букву «ж»?

Нет ничего на «ж».

Или на «с» как «супруга»? Кажется, есть такое слово «супруга».

– Или сразу и на «с» и на «ж» как спутница жизни, – предположил я вслух, листая телефонную книжку, то прыгая с «а» до «э», до «ю», до «я», то подолгу топчась на сонорных.

Наконец, нашел – это было имя ненастоящее, смешное, выдуманное мной когда-то, быть может, в Средние века, когда сознание человека еще было цельным, иерархическим, когда самый язык еще излагал понятия, а не извращенные модернизмом представления о понятиях, каждое из которых только и может, что быть целью для пересмешничества.

И единственное, в чем и можно было по-хорошему пересмешничать в Средние века, – так это в человеческой нежности, давая близкому второе имя, вывернутое наизнанку, как самая теплая варежка, пахнущая детской ладонью, леденцом, снежками из яблочного январского снега, который никогда больше не выпадет в наших землях.

Прогудели гудки, долго длились гудки, гудели и гудели. Интересно, по ту сторону моего звонка, там всё та же песня звучит? Или уже нет той песни, разобрали все ее слова на алфавит, а из нотных жердей сделали курятник?

– Алло, – ответил мужской голос.

Рука моя дрогнула.

– Я очень ревнивый, – помолчав, сообщила мне трубка на ухо.

Я поперхнулся дурацким клёкотом.

– Да что ты! – почти крикнул я.

– Ты часто звонишь, – произнес он так, словно читал разные фразы из карманного словаря, переводящего с его ублюдочного диалекта на мой язык.

– Вася, ты в своем уме? – спросил я.

– Я не Вася, – ответил он и отключился.

Всего два часа, может быть, начало третьего, а на улице уже начало темнеть, осень скоро, август на исходе.