Чёрная обезьяна

Главврач, всё тот же Рагарин, встретил нас на входе – видимо, они созвонились заранее, подумал я, но не совсем угадал.

– Ваша жена звонила, – сказал главврач профессору. – Сказала, что вы будете забирать сына...

Главврач вел себя с некоторым, почти приличным, подобострастием, которого я в те дни, что провел в больнице, за ним не замечал.

«Впрочем, отчего бы и нет, если он знает, кто такой этот профессор, – подумал я. – Коллеги... в некотором роде...»

– Отчего же забирать, – сказал профессор весело, входя в холл. Там было все так же – побитый кафель и словно раскрывшие кривые рты откидные стулья с поломанными сиденьями.

Дмитрий Иванович, присмотрелся я, был попрежнему не совсем брит, щетина всё так же отдавала рыжиной, и глаза, ложно обещающие наличие любопытствующего ума, смотрели столь же спокойно и внимательно.

На макушке у него обнаружился едва поседевший ершик – вот, собственно, и все последствия минувшего десятилетия...

Рагарин быстро взглянул на меня, что-то такое мелькнуло в его глазах, легкая тень узнавания, но он был слишком озабочен.

Документы на вахте у нас не проверили, к тому же время было уже неприемное – мы беспрепятственно прошли вослед за главврачом.

– Отчего же забирать, – повторил Платон Анатольевич, с интересом оглядывая стены больничного коридора, на которых, между тем, не было ничего интересного.

Рагарин чувствовал себя несколько неуютно – иногда казалось, что он хочет закрыть телом те щербины в стенах, по которым скользил глазами гость.

– У вас что, дело пошло на поправку? – закончил, наконец, Платон Анатольевич свою мысль, и здесь мне показалось, что Рагарин покраснел. Может быть, просто потому, что он встал непосредственно под ало саднящей зарешеченной лампой.

Рагарин ничего не ответил, но сбегал в свой кабинет и вернулся обратно с историей болезни, которая явно была приготовлена заранее.

Профессор сделал жест рукой, означавший, кажется, «нет-нет, спасибо, я это уже читал...», – но вид Рагарина был настолько беспомощным, что Платон Анатольевич смилостивился, взял папку, поднес ее к глазам и прочитал со значением вслух:

– «Скуталевский Константин Платонович». Совершенно верно: Константин Платонович. Именно. – После чего свернул историю болезни и так и держал ее в руке.

Рагарин чуть тронул профессора за рукав.

– Навестите?.. – начал он, но не смог выбрать сразу, как определить сына профессора. «Навестите больного» прозвучало бы чуть оскорбительно, а «навестите сына» – слишком грустно.

– Навестите Костю? – нашелся Рагарин. Определенно, у него имелось чутье.

– Да-да, несомненно. Как там наш Костя, навестим, – согласился Платон Анатольевич и, размахивая историей болезни, отправился по коридору за Рагариным, который посекундно оборачивался, словно вел профессора меж деревьев.

Подходило время ужина, и навстречу из своего леса медленно шли сумасшедшие.

Я стоял в коридоре, отвернувшись немного в сторону: казалось, что меня обязательно кто-нибудь узнает и принесет из столовой жареную рыбу – угостить.

Не выдержав, я вышел на улицу.

Профессор вернулся очень быстро, буквально через минуту, уже без истории болезни. Он стремительно двинулся на меня, я даже немного посторонился. Подойдя почти вплотную, профессор очнулся.

– У вас нет сигареты? – спросил он негромко.

– Нет, – сказал я.

Нужно было что-то еще сказать.

– А почему именно эта больница? – спросил я как можно более обыденным тоном.

– Эта? – с некоторой даже готовностью переспросил профессор. – Он уже был во всех лучших клиниках, и в этой стране, и... Безрезультатно. А эта потому... А потому что я здесь жил. Мы тут были прописаны. Он тут прописан до сих пор – Костя. И здесь осталась наша старая комната, она пустует.

– Вы здесь жили? – удивился я.

– Ну конечно, – согласился он, даже улыбнувшись. – Жили здесь, да. В этой больнице я проходил практику. Тут неподалеку жила моя будущая жена. И так далее.

– А Шарова вы тут не встречали? Велемира Шарова? – спросил я.

– Шарова? Нет, – ответил профессор, отчего-то скривившись. – Что у вас с сигаретами, я забыл?

Я развел руками, огорченно вздохнул и поискал глазами вокруг – не стоит ли кто с сигаретой поблизости или даже без сигареты.

И нашел: сквозь решетку раскрытого окна на втором этаже на меня смотрела моя жена.

На ней был домашний халат.

Лицо ненакрашено.

Губы шевелились, она произносила что-то не слышное мне.

К ее окну подошла старуха и тоже стала смотреть на меня.

Жена сделала движение, чтобы уйти.

– Ты что тут делаешь? – громко спросил я.

Она посмотрела на меня удивленно, вскинув почти незаметные, словно сбритые брови, и промолчала.

– Где дети, ты? – закричал я, взмахнув рукой и пробежав несколько шагов к зданию.

Она улыбалась, глядя сверху, и в ответ легко махнула рукой – прощаясь.

– Дети, блядь, где мои? – закричал я еще громче.

– Сам ты блядь, понял? – на секунду вернувшись к окну, отчетливым, с улыбкой голосом ответила она – тем тоном, которым можно было бы сказать: «Посмотри, какой красивый букет!»

Я остался стоять, глядя уже на старуху, сурово озиравшую двор.