Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья

Тенденция англо-ирландцев селиться в прибрежных городах, вероятно, делала их более уязвимыми. Чума, вероятно, сначала высадилась на восточном побережье в Хауте или Далки, двух городах к северу и югу от Дублина, а затем распространилась на сам город. Y. pestis не могла выбрать лучших мест для высадки. Используя скопление маленьких деревень и городков вокруг Дублина как мост из людей, эпидемия быстро перекинулась в менее населенные внутренние районы. К декабрю 1348 года Килдэр, Лит и Маус – три графства вокруг столицы – были заражены, а к концу лета 1349 года чума охватила Клэр и Корк на западном побережье.

Один историк оценивает уровень смертности среди англо-ирландцев в 35–45 процентов[676]. Коренные ирландцы, вероятно, пострадали меньше, хотя насколько меньше – неясно. Каким бы ни был уровень смертности среди них, в 1348 и 1349 годах Ирландия перенесла множество страданий.

Последнее предложение в рукописи Джона Клинна, ирландского монаха, написавшего «мы ждем смерти среди мертвых», было дописано уже другим монахом. Вот оно: «И вот, кажется, автор умер»[677].

Глава X Первая любовь Бога

Женевское озеро, сентябрь 1348 года

Одним сентябрьским утром 1348 года, пока маленькие деревни в Южной Англии умирали под осенним дождем, по серебристо-голубой поверхности Женевского озера скользило небольшое судно. В утреннем свете бескрайние просторы неба, моря и гор, окружавшие его, казались фоном для «Полета валькирий». Но в тот день на озере можно было увидеть не пышнотелых норвежских богинь, а лишь несколько сонных местных бюргеров, которые, ежась от утреннего холода, то и дело прикладывались к фляжкам с вином, да хирурга по имени Балавиньи, который одиноко сидел на носу лодки в островерхой шляпе, называемой «юденхут».

Великий мор спровоцировал одну из самых жестоких вспышек антисемитского насилия в истории Европы. Первые беспорядки на юге Франции в апреле 1348 года были уже привычными актами насилия на Страстной неделе, но летом, когда эпидемия неконтролируемо прокатилась по всей Европе, характер выступлений изменился. Традиционно на евреев привыкли списывать все мыслимые и немыслимые грехи. Теперь же повсеместно, ведомые страхом и безумием, люди обвиняли их еще и в распространении эпидемии. К середине сентября, когда хирург Балавиньи был арестован в прибрежном городке Шильон, обвинение в отравлении колодцев переросло уже в обвинительный приговор, а обвинительный приговор – в международный еврейский заговор, организованный злодеем Якобом, испанским раввином, и армией его секретных агентов. Цель заговора была настолько ужасной, что наполняла каждое христианское сердце страхом и трепетом. Евреи отравляли воду в колодцах, потому что стремились к мировому господству.

Результатом смеси антисемитизма, паранойи и средневековой детективной работы стало составление подробного описания заговора и состава еврейского яда, распространяемого агентами раввина Якоба, включая то, во что он упаковывался и как действовал. По словам одного из заговорщиков, «если кто-то, кто подвергся воздействию яда, вступит в контакт с кем-то, особенно во время потоотделения, то другой человек будет инфицирован»[678]. В Шильоне, где допрашивали Балавиньи после ареста, местные власти также получили информацию об агентах, распространявших яд, и о письме раввина Якоба, разосланном сообщникам. По словам другого заговорщика, в письме получателю приказывалось «под страхом отлучения от церкви и в знак повиновения еврейскому закону подкинуть яд в большие общественные колодцы».

Когда подробности сюжета заговора были описаны хирургу Балавиньи на его первом допросе 15 сентября, он, должно быть, почувствовал себя Алисой, идущей среди зеркал, хотя Алису никто не «допрашивал». Это слово в Средневековье было эвфемизмом для пыток, и следователи в Шильоне, по-видимому, считали свою работу с Балавиньи особенно выдающимся примером искусства проводить пытки. В записи протокола хирурга говорится, что после «краткого допроса» пятнадцатого числа хирург добровольно и открыто признался в причастности к отравлению колодца и что уже девятнадцатого числа Балавиньи раскрыл имена своих сообщников, так что даже не пришлось прибегать к «допросу»[679].