Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья

Беспорядки в деревушках вокруг Марселя не только породили новую, спровоцированную чумой форму антисемитизма, они подчеркнули, что характер французского антисемитизма коренным образом изменился. Традиционно Средиземноморская часть французской Окситании была землей трубадуров. Люди здесь были космополитичными, романтичными, любили поэзию, были чувственными и терпимыми. У евреев были долгие, в основном приятельские отношения с югом. Атлантическая часть французской Окситании была землей рыцарей – амбициозных, агрессивных, решительных и нетерпимых. Беспорядки в южных деревнях Ла-Бом, Апт и Мезель стали сигналом того, что это историческое разделение начинает стираться, и север, который долгое время имел политические замыслы в отношении терпимого, более космополитичного юга, начал культурную и военную экспансию южного региона. Охваченные огнем антисемитизма граждане Тулона и Ла-Бома действовали в исконных традициях атлантического региона, среди которых был и судебный процесс над Талмудом в 1240 году – произведение было подвергнуто критике за богохульство и ересь и приговорено к сожжению (было уничтожено четырнадцать телег с талмудическими произведениями), и массовое изгнание евреев в 1306 году, и жестокие погромы после Великого голода, которые закончились гибелью почти всех евреев, проживавших между Бордо и Альби[422].

Уникальность Черной смерти в Марселе заключалась в том, что в условиях эпидемии люди вынуждены были противостоять волне антисемитизма и при этом сохранить верность своему средиземноморскому наследию толерантности. Во время чумы местная еврейская община численностью 2500 человек не подвергалась преследованиям или нападкам[423]. Более того, по мере того как беспорядки становились все более жестокими, Марсель стал своего рода убежищем для евреев, подвергающихся преследованиям в других регионах.

Авиньон, январь 1348 года

В Авиньон, город, где было семь церквей, семь мужских и семь женских монастырей[424] и одиннадцать публичных домов[425], чума пришла в ужасном январе 1348 года, заполнив местные кладбища до отказа и еще больше подорвав и без того запятнанную репутацию папства.

В феврале 1300 года, когда Бонифаций VIII, последний из великих пап Средневековья, вышел на балкон дворца в Ватикане и провозгласил 1300 год юбилейным, «для того, чтобы больше верующих стало посещать Рим», папство казалось непобедимым. Но его всемогущество было лишь иллюзией. Тем зимним февральским утром, пока Бонифаций стоял, наслаждаясь лестью верующих, история уже работала против церкви, и если папа все еще не обращал внимания на этот факт, то его давний враг Филипп Красивый хорошо это понимал. В течение десятилетия «августейший и суверенный дом Франции», новая власть в Европе, не раз, а дважды оскорбит папство. В 1303 году сторонники Филиппа арестовали Бонифация в его летнем дворце – это настолько шокировало престарелого папу, что несколько недель спустя он внезапно скончался. Затем в 1308 году преемника Бонифация, покладистого, веселого гасконца Климента V, угрозами заставили оказать поддержку королю Филиппу в деле тамплиеров. После того как пятьдесят четыре члена ордена были казнены на площадях Парижа за распитие порошкообразных останков своих незаконнорожденных детей и за другие «самые нечестивые» преступления, за которые «жгуче стыдно перед небесами»[426], Климент, при поддержке Филиппа, объявил, что бо́льшая часть казны тамплиеров будет передана французскому королю в знак признания его усилий по наведению порядка и установлению справедливости.

Во время казни Великий магистр де Моле не забыл поблагодарить Климента за его участие в упразднении ордена. Легенда гласит, что, когда Великий магистр ступил в огонь, он пригласил папу и Филиппа присоединиться к нему в аду.

Однако все, что французская корона сделала с папством, не было столь разрушительным, как то, что папство сделало с самим собой в Авиньоне. В 1308 году Климент V переехал в эту провансальскую деревушку. Вообще идея «папа-живущий-не-в-Риме» не была новой. В период с 1100 по 1304 год папы проводили больше времени за пределами Священного города, чем в нем. Но ссылка в Авиньон была нечто иное. Во-первых, было подозрение, что Климент не возвращается в Рим, потому что не желает расставаться со своей прекрасной любовницей-француженкой графиней Перигор[427]. Во-вторых, дело было в самом Авиньоне: переполненный сгоревшими домами – наследием Альбигойских Крестовых походов тринадцатого века – и кривыми улочками, продуваемыми сильными ветрами и окруженными осыпающимися стенами, город был такой же ветхий, неудобный и грязный, как Рим, но в нем не было того исторического очарования и влияния, не было той инфраструктуры. Непосредственная близость французской короны – Прованс все еще номинально оставался независимым – также усиливала впечатление, что папа превращается во французскую марионетку.