Чернее (СИ)

-- Ну, -- сказала я. -- От Кса я хоть чего-то могу дождаться. Как-то раз я сто рублей на тротуаре нашла. И еще один раз в маршрутке бесплатно проехала, зашла, сделала морду клином...

-- Люда, -- Шеф посмотрел на меня своими большими грустными глазами.

"Он, наверно, еврей", -- подумала я.

-- На этой работе вас ценят. Я не люблю говорить людям комплименты, но вы -- хороший специалист.

-- Да ладно... а "перевод латинского"?

-- Люда, с финансами будет туго, но это временно.

-- Это ничего. Я... я справлюсь...

И тут Миша, сидевший, как мне казалось, далеко от нас, вдруг поднял от тарелки, по которой пьяной вилкой все гонял маринованный грибок, осоловелый взгляд и брякнул:

-- Шеф, а куда это вы Люду утащили? Не боитесь, что Влад взревнует?

Кое-кто из собравшихся засмеялся, кто-то сделал вид, что не услышал, в частности -- сам Влад.

-- Миш, ну ты что... -- протянул кто-то.

-- Да ладно, если в этой конторе есть женщина, то она непременно любовница Влада. Нет, тут еще когда-то подрабатывала уборщицей его теща, но это...

-- Ну, бл... Миша! -- резко сказал Шеф (он даже сейчас, разозленный, споткнулся о мат). -- Ты перебрал!

-- Я не... -- начала я, говорить было трудно, как натягивать одежду на мокрое тело. -- Я... не... любовница Влада. Не... не совсем.

За столом кто-то, кажется, из авторов-историков, спросил:

-- А "Династии Китая" переиздаваться не будут?

Ответил Влад:

-- Нет, у нас истекли права.

-- Жаль.

-- Настойка хорошая. Людок, я тебе плесну? -- Миша привстал, слегка покачиваясь, с бутылкой в руках. -- Не совсем... не совсем полную рюмочку...

Я кивнула.

-- И мне, -- сказал Шеф, -- и мне плесни на донышко. -- Он перевел взгляд на меня. -- Люда, мы все считаем вас порядочной женщиной. Идите, выпейте настойки.

Я чувствовала себя Танькиной кроватью-каскорякой -- казалось, даже в том, как я сейчас стою у окна, есть что-то нелепое.

-- Идите, идите... И, -- сказал он совсем тихо, -- помните: то, что вам там говорит Влад, -- это не правда. А то, что сказал Слава... правда. То есть не совсем. Тут работала не теща Влада, а его тетка. Пойдемте.

И я пошла. И потом мне было ужасно больно -- не из-за того, что все теперь знали, а может, и посмеивались над моей глупостью, не из-за Влада, то есть из-за него тоже было, но несильно, потому что было уже все равно -- он не любил меня, не любил и какая разница, скольких он не любил еще? Да и кого любил -- тоже без разницы.

Мне было ужасно больно -- потому что это был конец самой большой нежности в моей жизни.

Через три месяца он вернул часть денег. Еще через два -- еще часть.

Оставшегося я уже не слишком ждала -- по моим меркам, это было честной платой за опыт. Хотя я так и не знаю, что там сказал Лакан про любовь, но у меня внутри все равно больше нет любви, у меня внутри больше ничего нет и только чисто вымытый пол слегка отдает хлоркой.

Вот она я -- стою посреди улицы, и снежники, и лепестки, и люди мечутся вокруг меня, опускаются на землю и взмывают вверх, и кружатся, и танцуют, и волю свою являют, и отдаются ветру, и шепчут, шепчут всякое.

А я стою посреди улицы и вспоминаю.

Вспоминаю нашу квартиру, где низкие потолки, где так мало места, все заставлено старой мебелью, и я всегда ушибаюсь об углы, и никакого простора, никакого движения, только и можно, что смотреть в окно и думать о том, каково там. Вечером горит наш фонарь, единственный на всю улицу, и высокие тени деревьев, тонкие, гибкие, раскачиваются на соседней стене. Горят чужие окна, внимательные, как любопытные глаза, подглядывающие за соседями в щели забора. А вечер разворачивается, разворачивается, открывая свою черную сердцевину -- ночь.

Бабушка смотрит телевизор, сидит, такая большая и тяжелая, на своей маленькой неуклюжей табуреточке. А телевизор рассказывает своё, а я лежу на кровати, подтянув одеяло к самому носу, я дышу под одеяло для большего тепла. Я жду, пока закончится кино и бабушка придет ко мне, ляжет рядом, диван тяжело заскрипит, я прижмусь к ней и станет еще теплее. И я совсем заползу под одеяло, в темноту и духоту, и прижмусь к ней крепко-крепко. Она спит и не знает, не понимает, а я-то знаю, знаю, что страшные высокие тени, что колышутся по стене соседнего дома, просто ждали полной темноты, чтобы уйти незамеченными, соскользнуть с мест, нырнуть в открытые форточки, зашарить по стенам. Они ищут меня, ищут. Меня. Конечно, меня. Ведь я -- самая замечательная маленькая девочка на свете, и они это знают, знают, что пока я маленькая, надо меня схватить и унести. Но так у них ничего не выйдет, потому что они меня не найдут. Увидят большую гору, вздымающуюся под одеялом, подумают: какой большой толстяк тут спит! И пойдут дальше, не догадаются, конечно, что тут, под боком у бабушки, притаилась я. Мне не страшно, то есть если и страшно, то только чуть-чуть. Пусть попробуют оторвать меня от бабушки! Как же! Я напрягаю слух. Тикают нервные часы (у них странное неравномерное тиканье тикки-так-тикки-так!), за стенкой у соседей слышен телевизор, а бабушка тихонечко похрапывает во сне, и совсем рядом со мной стучит ее большое сердце.