Черно-белая весна

болит внутри! Да что там говорить! —

Зуб можно вырвать, но смешно и глупо,

когда душа… ее не удалить.

Прощаю зуб, но как мне быть с любовью?

Есть у судьбы особая печать,

и за любовь мы чаще платим болью…

— Откройте рот. Придется удалять.

Инкубатор

Могучие грозные дяди,

имея приличный оклад,

в костюмах лоснящихся сзади

уверенно в креслах сидят.

Не курицы и не гусыни,

но место для высидки есть…

щедра на таланты Россия,

талантов в России не счесть!

Высиживать может не каждый.

И первого встречного зад

без выучки многоэтажной

на высидку не утвердят.

И дяди гордятся местами,

у них исторический труд:

таланты растут под задами,

таланты, как надо, растут!

И жен, и отечества ради,

листая, как судьбы, листы,

могучие грозные дяди

размашисто ставят кресты.

Да что там! Не дяди — атланты!

Шуршат над столами года,

высиживаются таланты

и гении… иногда.

Монолог бывшего

уличного пса

Я собака, я не плачу,

я скулю на лунный свет.

Обещали жизнь собачью,

а собачьей жизни нет.

В черный год меня позвали,

пригласили в конуру.

На цепи и без медали

я когда-нибудь умру.

Мне ошейник режет шкуру,

под хвостом живет блоха,

и плывут куда-то сдуру

надо мною облака.

В рационе — миска супа

да консервы из костей.

Оттого и лаю глупо

на прохожих и гостей.

Я хвостом виляю криво,

я зеваю сквозь клыки,

а собачьи перспективы,

как и прежде, далеки.

Я не езжу на машине,

не валяюсь на ковре.

Вижу сны о буженине

с осетриной — в конуре.

Не зовут меня с Мосфильма,

не дают за роль призов.

И богиня Серафима

благородных любит псов.

А меня никто не любит

и не хочет понимать.

Как я мог поверить людям

и свободу променять?!

Я собака, я не плачу,

я скулю на лунный свет.

Обещали жизнь собачью,

а собачьей жизни нет.

Стерлядь

Я смотрел на рыбу

из папье-маше

и печаль, как рыба,

плавала в душе:

почему не знаю?

Почему не ел?

Почему о рыбе

в знаниях пробел?

Но толпа туристов

среди бела дня

нагло оттеснила

в сторону меня.

И спиной сутулой

стену обтерев,

я музей покинул,

сдерживая гнев,—

и туристам тоже

надо хоть разок

на такую рыбу

положить глазок,

чтобы в час рассветный,

стоя на плоту,

в маленькой речушке

выловить плотву.

Баллада о монахе

За лесами, за морями

жил монах в могильной яме.

И молился день и ночь он

потому, что верил очень.

И туристы шли толпою,

словно звери к водопою,

чтоб испить слезу монаха,

а потом махнуть в Монако.

В яме не было комфорта,

но монах держался твердо,

и молился ночь и день он

на усладу лицедеям.

Но пришла однажды к яме

в кедах, шортах и панаме,

Ни о чем не беспокоясь,

Обнаженная по пояс.

И сказала: «В яме грязно,

в яме сыро, в яме душно.

Посмотри, как я прекрасна.

Посмотри, как я воздушна».

Оторвавшись от молитвы,

ей монах сказал: «Иди ты…»

И ушла, почти на полюс,

обнаженная по пояс.

А монах, откушав хлеба,

извинился перед небом:

«Так, мол, так, ругнулся, было,

каюсь…»

Небо не простило.

С той поры монаху снится

эта самая девица,

и монах, покинув яму,

ходит, бродит, плачет спьяну,

ищет, в мире грешном роясь,

обнаженную по пояс.

Но идут навстречу девы,

но идут навстречу жены,

либо наглухо одеты,

либо напрочь обнаженны.

* * *

Я тону во времени.

Подрастают дети.

Мне бы вместо премии

лишнее столетье.

Но пока и с премией

в целом напряженка.

Может, это временно,

но уже изжога.

Перебои частые

в сердце замечаю.

Все спешу за счастьем я

и не успеваю.

Оттого на свете я

жить хочу беспечно,

если не в бессмертии,

то хотя бы вечно.

И конечно, к вечному

мне бы не мешало

жизни обеспеченной,

скажем, для начала.

Ну а там, впоследствии,

там такие дали,

о каких и в детстве мы

в сказках не читали…

Впрочем, вместе с прочими

я живу моментом,

Не забыть бы в очередь

встать за монументом.

Дефицит

Постигаю чай с лимоном.

Пью вприглядку полдень.

Духом умиротворенным

до краев наполнен.

Словно местная газетка,

тучка в небо вышла.

Вдруг — врывается соседка

красная, как вишня.

Вся растрепана, одета

так, что я стесняюсь.

И кричит она мне, где-то

даже задыхаясь:

— Хватит, парень, бить баклуши!

Нынче на базаре

то ли дрожжи, то ли души

в иностранной таре

И, конечно, моментально,

то есть — ноги в руки,

мы из дома вылетаем,

как из горла звуки.

Долго ль, коротко летели,

знает лишь горсправка.

Суть не в этом. В самом деле,

на базаре — давка!

Баба черная в платочке

зубом золотится:

— Покупайте душу дочке,

может, пригодится!

Выбирайте и для сына

по размеру тела,

вдруг понадобится сильно

для какова дела?

Не жалей старик получки!

Пенсия прокормит.

Покупай в запас для внучки,

добрым словом вспомнит!

Покупатель прет по черной,

и товар торговка,

словно окорок копченый,

взвешивает ловко.

«К черту премию с авансом!

Десять штук по сходной!

Девять — выдам безотказным,

а одну — законной».

«Ну и цены. Мама! Жутко!

Не замерзну в стужу.

Пусть копила я на шу

Покупают разных самых

и цветов, и масти

для директора и замов

по различной части,

для кассирши на вокзале

и в универсаме,

а мальчишка со слезами

покупает — маме.

На машинах повалили,

закупают оптом!

Все дороги перекрыли

для одной, с экскортом.

А торговка скалит зубы.

Цены — выше, выше!

К ней подходят толстосумы

из воров и выжиг.

Покупайте, не скупитесь,

все, что есть, отдайте!

Торопитесь! Торопитесь!!

По-ку-пай-те!!!

А торговка громче, резче,

в дьявольском угаре:

— Три последних!.. Две!.. До встречи…