Чернобыль. История катастрофы

«В течение первых трех недель мы узнаем, – сказали ей медики. – Но будьте готовы к худшему»[1008].

К 1 мая Гуськова и ее персонал завершили работу по выявлению менее пострадавших пациентов и переводу более тяжелых в разные палаты во избежание перекрестного загрязнения. Зашедший в палату Петра Хмеля обсудить с ним анализы, врач был удивлен, что цифры показывали относительно незначительный ущерб, несмотря на начальное покраснение кожи[1009]. Он спросил Хмеля, не был ли тот в отпуске недавно где-нибудь на солнце. Терапевту показалось, что отпуск может быть более правдоподобным объяснением загара, чем гамма-излучение от горевшего реактора. Для такого числа лейкоцитов могло быть только две причины.

– Или вас там не было, или вы были выпивши, – сказал доктор. – Скажите мне правду.

Хмель, опасаясь, что врачи сообщат начальству, что он был пьян на службе, робко признался, что они праздновали в тот вечер. Водки было много.

– Был День офицера[1010], – сказал он.

Врач улыбнулся и похлопал его по плечу:

– Отлично, товарищ лейтенант. Теперь мы вас вылечим.

К этому времени родственники жертв стали приезжать в больницу не только из Припяти и Киева, но и со всего Советского Союза[1011]. Одной из первых приехала мать лейтенанта Правика и почти не отходила от своего сына. Врачи советовали женам и родителям привозить еду для поддержания сил больных и рекомендовали гусиный и куриный бульон. Из кровати Правик отправил ободряющее письмо жене и их месячной дочке, в котором извинялся за плохой почерк и свое отсутствие дома[1012].

«Здравствуйте, мои дорогие! – писал он. – Большой вам привет от отпускника и лодыря… Я отлыниваю от своих обязанностей по воспитанию Наташки, нашей маленькой. Дела идут хорошо. Нас поместили в клинику для наблюдений. Как ты знаешь, все, кто был со мной, теперь здесь, все мое окружение. По вечерам ходим прогуляться, ночью любуемся видами Москвы. Один недостаток – только из нашего окна. И так, наверное, еще месяц или два. К сожалению, такие здесь правила. Пока не завершат обследование, нас не выпишут.

Надя, ты читаешь это письмо и плачешь. Не плачь – осуши слезы. Все вышло нормально. Мы еще до 100 лет проживем. А наша любимая доченька еще три раза нас переживет. Очень скучаю по вам обеим… Мама со мной сейчас. Она сюда примчалась. Она позвонит вам и расскажет, как я себя чувствую. А чувствую я себя отлично».

Родители старшего инженера управления реактором Леонида Топтунова были на даче под Таллином, когда услышали, что на станции, где работал их сын, случилась авария. Они тут же бросились домой. А во вторник получили телеграмму: «МАМА Я В БОЛЬНИЦЕ В МОСКВЕ ЧУВСТВУЮ СЕБЯ НОРМАЛЬНО», – писал Леонид и сообщал адрес, по которому его можно найти[1013]. Первым же рейсом Вера Топтунова и ее муж вылетели в Москву. Когда они приехали на следующий день в больницу № 6, навстречу им вышел из палаты Леонид[1014]. На нем были короткая пижама и шапочка из такого же материала, он ходил, выглядел хорошо и уверял, что хорошо себя чувствует.

«Все отлично! Не расстраивайся, мама, – сказал он и улыбнулся. – Все хорошо»[1015].

Но, взглянув вниз, Вера увидела, что все совсем не хорошо. Там, где заканчивалась пижама, можно было разглядеть, что что-то ужасное происходит с кожей Леонида: она была отвратительного красно-синего цвета, как подбитый накануне глаз. Поверхность ног и ступней выглядела так, словно по ним долго наносили удары или погрузили в какую-то едкую жидкость.

Доктор Роберт Гейл был человеком, не изменявшим своим привычкам[1016]. Он всегда вставал рано, пока его жена и трое детей еще спали, брился и плавал в бассейне их дома в районе Бель-Эйр у подножия гор Санта-Моника. После этого звонил коллегам в Нью-Йорке и Европе, где уже начался рабочий день. Новости об аварии в СССР Гейл услышал 29 апреля по радио в ванной, но только позже, когда сообщили о погибших на Чернобыльской станции, ему пришло в голову, что он может помочь.

В свои 40 лет Гейл был гематологом и специалистом по пересадке костного мозга в Медицинском центре Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA). Он предпочитал носить деревянные клоги, которые ему делали на заказ на Мелроуз-авеню и широкие галстуки с китами или овечками, совершал пробежки и каждый день ел на обед замороженные йогурты. Гейл неустанно создавал свой публичный образ и гордился репутацией независимого одиночки. Кроме того, он был председателем Комитета Международного регистра пересадок костного мозга и понимал, что может помочь спасти пораженных острой лучевой болезнью. Гейл знал, что советские власти обычно отказывались от медицинской помощи, которую предлагал Госдепартамент США, и запланировал другой подход – через своего друга и покровителя Арманда Хаммера[1017]. Около 9:30 утра Гейл набрал его номер.