Черное эхо

Босх кивнул, но ничего не сказал. Мысли его опять переключились. Он вспомнил один случай в «Железном треугольнике»,[47] когда отряд, который понес тяжелые потери от снайперов, случайно натолкнулся на вход в подземный лабиринт. Босх, Медоуз и пара других «крыс», Джарвис и Ханрахан, были сброшены с вертолета в ближайшей зоне приземления и проведены к норе. Первое, что они сделали, бросили в дыру парочку сигнальных ракет, какими пользуются в зоне посадки – синюю и красную, – и вентилятором вдули внутрь дым, чтобы обнаружить другие входы в лабиринт. Очень скоро по всем направлениям в радиусе двухсот ярдов из-под земли в десятке точек начали виться струйки дыма. Дым выходил наружу через «паучьи норы», которые использовались снайперами как огневые позиции и для того, чтобы перемещаться в туннелях. Этих точек было так много, что джунгли окрасились пурпурным цветом. Медоуз был под кайфом. Он зарядил кассету в переносной магнитофон, который всегда таскал с собой, и начал оглашать лабиринт композицией Хендрикса «Пурпурный туман». Это было одним из самых отчетливых и интенсивных воспоминаний Босха, если не считать его снов о войне. Он никогда после этого не любил рок-н-ролла. Сотрясающая мощь этой музыки слишком сильно напоминала ему о тех временах.

– Ты когда-нибудь видел мемориал? – спросила Элинор.

Ей не требовалось уточнять, какой именно. Существовал один-единственный, в Вашингтоне. Но потом он вспомнил длинную черную копию, которую устанавливали на кладбище, рядом с Федерал-билдинг.

– Нет, – ответил он, помолчав. – Я никогда его не видел.

После того как воздух в джунглях очистился и кассета с Хендриксом отзвучала, их четверка вошла в туннель, а тем временем остальные члены отряда сидели на вещевых мешках, перекусывали и ждали. Час спустя наружу вышли только Босх и Медоуз. Медоуз нес с собой три скальпа вьетконговцев. Он выставил их над землей, демонстрируя сидящим, и завопил:

– Вы видите перед собой самого паршивого братана во всем черном эхе!

Вот откуда пошло это название. Позднее они нашли в туннелях и Джарвиса с Ханраханом. Те попались в капканы. Они были мертвы.

Элинор сказала:

– Однажды я посетила его, когда жила в Вашингтоне. Я не могла заставить себя пойти на его открытие в восемьдесят втором. Но много лет спустя наконец набралась храбрости. Мне хотелось увидеть имя моего брата. Я подумала, что это как-то поможет мне разложить все по полочкам, правильно осмыслить то, что с ним произошло, понимаешь?..

– И как, помогло?

– Нет. Стало только хуже. Это наполнило меня яростью. Породило во мне жажду справедливости – если вообще можно понять, о чем я говорю. Я хотела для своего брата торжества справедливости.

Тишина вновь повисла в машине, и Босх подлил еще кофе себе в чашку. Он уже начинал чувствовать дрожь возбуждения, вызванную действием кофеина, но не мог остановиться. Он был кофеманом. Он заметил двоих пьянчуг, которые, споткнувшись, повалились с ног перед хранилищем. Один из мужчин выбросил руки вперед и вверх, словно стараясь дотянуться до громадной двери хранилища. Через некоторое время они двинулись дальше. Он подумал о той ярости, которую пришлось испытать Элинор из-за своего брата. Об испытанной ею беспомощности. Он подумал о своей собственной ярости. Ему было знакомо это чувство – быть может, не совсем такое, но зато переживаемое в другой перспективе, в другом ракурсе. Всякий, кого коснулась война, знал что-то похожее. Он так и не сумел до конца изжить его в себе и не был уверен, что хочет. Лучше гнев и печаль, чем полная пустота. «Не ее ли ощущал Медоуз? Не пустоту ли?» – спрашивал себя Босх. Не ощущение ли пустоты кидало его от одного занятия к другому, от одной иглы к другой, пока он не оказался окончательно и подчистую истрачен в своем последнем боевом задании? Босх решил, что пойдет на похороны Медоуза, что этот долг он обязан ему отдать.

– Помнишь, ты говорил мне о том человеке, о Кукольнике? – спросила Элинор.

– И что?

– Ваша служба внутренних расследований… они пытались обвинить тебя в том, что ты его казнил?

– Да, я тебе рассказывал. Они пытались. Но у них не вышло. Все, что им удалось, – это добиться временного отстранения меня от должности за процедурные нарушения.

– Понимаешь, я хотела сказать, что, даже если они фактически были правы, они все равно были не правы по существу. В моем понимании это было восстановлением справедливости. Я бы назвала это правосудием. Ты знал, что будет дальше с таким человеком. Посмотри на Ночного охотника. Его никогда не казнят. Или на это потребуется двадцать лет.

Босх почувствовал себя неуютно. Он задумывался над мотивами своих действий в отношении Кукольника только наедине с собой. Он никогда не рассуждал об этом вслух. Он не понимал, к чему она клонит.

– Я знаю, будь это даже правда, ты все равно бы никогда не признался. Но я думаю, что ты – либо сознательно, либо подсознательно – действительно вынес ему приговор. Ты хотел правосудия для тех женщин, которые стали его жертвами. Быть может, даже для своей матери.