Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума

– Объяснение лежит в эмоциональной сфере нашего прежнего руководства, – с излишней готовностью принялся рассказывать Несмеянов, – в том, что позже назвали волюнтаризмом. Кто-то – поверьте, не имеет ни малейшего значения кто – напел Никите Сергеевичу, что многие наши беды связаны с утечкой или изъятием денег из обращения вследствие спекуляций антиквариатом, драгоценностями и валютой. И ущерб от этого несопоставим ни с какими ограблениями сберкасс. Никита Сергеевич по своему обыкновению распалился и дал указание в месячный срок организовать образцово-показательный процесс с обязательным смертным приговором. По неким процессуальным соображениям исполнителям этого указания было проще изменить статью Уголовного Кодекса, чем раскрутить и представить в суд новое дело. Вашему брату просто не повезло.

– А это никак не связано с его отцом? – не отставал Ульяшин.

– С вашим отцом? – сквозь деланное удивление прорывалось напряжение. – Да, я слышал ещё об одной трагедии в вашей семье. Вам и вашей матушке можно только посочувствовать.

Благополучно уведя разговор в сторону, академик замолчал. Потом он вдруг понял, что смотрит на картину на левой стене, и заставил себя перевести взгляд на сидевшего напротив юношу. Тот, казалось, только этого и ждал и, поймав глаза собеседника, тихо сказал:

– Я спросил не о своём отце, о его.

– Так-так, – Несмеянов нервно забарабанил пальцами по столу, – значит, Мария Александровна поделилась с вами некоторыми давними эпизодами своей биографии. Зря!

– Мама здесь ни при чём. Я как-то перебирал домашний архив и наткнулся на всякие документы, свидетельства о рождении и браке, кой-какие другие, сопоставил…

– Вы меня разочаровываете, молодой человек! Раскапываете, вынюхиваете, сопоставляете, высчитываете. И всё это о матери! Поймите, что всем этим вы страшно оскорбили её. Да, был другой человек – эту правду вы хотели узнать?! – но, быть может, ваша мать любила его, а вы начинаете ворошить всё это своими неумелыми молодыми ручонками. Это мерзко! Это всё равно, что подслушивать разговоры, подглядывать в замочную скважину, читать чужие интимные письма.

– Были и письма, – спокойно сказал Ульяшин и остановил жестом готового взорваться академика, – я узнал почерк.

– И как же? – с видимым интересом спросил Несмеянов.

– В собрании сочинений приведена страница рукописи.

– Да, действительно, очень просто. Вы прямо Шерлок Холмс какой-то! На скрипочке, случаем, не играете?

– Немного. И учусь на юридическом.

– Так-так. Я одного понять не могу – зачем вы добивались встречи со мной? Я вам тут столько правд открыл, а вы, оказывается, всё знаете.

– Знал или догадывался – лишнее подтверждение не повредит. Всё, о чем мы говорили до сих пор, это, как вы совершенно справедливо заметили, личное дело моей матери. От вас я хотел узнать только одно – почему погиб мой брат?

– Вы меня утомили, молодой человек. Хотите – слушайте. Насколько я понял, у Никиты Сергеевича был личный счёт к Сталину. Тот году в тридцатом засадил в тюрьму его первую жену, да и о гибели старшего сына ходили какие-то тёмные слухи. Вон он и отыгрался. Но это мое личное мнение. Мне больше нечего вам сказать. Всё, прощайте.

* * *

Тем временем второй наш герой в эйфорическом настроении, слегка приглушённом усталостью, стоял на смотровой площадке Ленинских гор, навалившись грудью на мраморный парапет. После пляски молодого козлёнка, исполненного им у приёмной комиссии, прошло несколько дней, в течение которых он неспешно выполнил необходимые бюрократические формальности: заполнил какие-то бумаги в приёмной комиссии, отметился в секторе военного учёта, записался в поликлинику и прошёл медосмотр. Последнее было несколько удивительным, так как при приёме документов второй по значимости после аттестата зрелости шла медицинская справка, но, видно, в Москве не очень-то доверяли этим справкам, и уже после сдачи экзаменов придирчиво выискивали у новых студентов всякие скрытые болезни, которые расцветут пышным цветом при первом же столкновении с суровым студенческим бытом. Особенно доставалось «белобилетникам», по большей части мнимым, тем, кому их излишне предусмотрительные родители загодя и на всякий случай выправляли освобождение от воинской службы.

Олегу не повезло вдвойне. Основной наплыв ожидался значительно позже, после завершения всех экзаменов, а пока университетская поликлиника поражала пустотой, и врачи, на которых не давили скопившиеся у кабинетов очереди, занимались Олегом обстоятельно и по полной программе. Особенно въедливым оказался хирург, немолодой и некрупный мужчина с неожиданно большими и сильными кистями рук. Он долго мял Олега, прощупывал его позвоночник, потом весьма озабоченно покачал головой: «Похоже на остеохондроз», – и отправил его на рентген. «Конечно, с искривлением позвоночника никак нельзя учиться в университете!» – раздражённо подумал Олег, но – делать нечего! – побрёл в очередной кабинет.