Черное море

Самосознание жителей долин и городов Понта, по‑видимому, основывалось на трех вещах: на ощущении patris, то есть малой родины, иногда размером с деревню, на том, что они не были западными (римско-католическими) христианами, и на их чувстве принадлежности к политическому образованию настолько древнему, священному и превосходящему все прочие, что оно едва ли нуждалось в имени. Мы довольно приблизительно называем это сообщество Восточной Римской империей или Византией. Эти названия не передают той важности, почти как в Древнем Китае, какую ромеи придавали империи еще и долгое время спустя после ее падения, как будто она была вечной квинтэссенцией любого политического сообщества, в сравнении с которой все прочие режимы и царства были лишь преходящими сущностями.

Мы называем столицу империи Константинополем или Византией; викинги называли ее Миклагардом; турки называли ее Стамбулом – это название просто-напросто передает звучание трех греческих слов: eis tin polin – “в город”. И для его граждан, независимо от того, где они жили – в его стенах или в Понте, в Грузии, в Крыму или в устье Дуная, – название было одно: “Город”. Другого Города не было, и невозможно было представить, чтобы этот город прекратил свое существование, разве что в силу совершенно феноменальных обстоятельств. Суть Города была несокрушимой: ее земное воплощение неизбежно должно было возвратиться.

Вот народная понтийская песня, сложенная пятьсот лет назад, когда весть о падении Константинополя достигла Трапезунда:

Птица, прекрасная птица покинула Город,
она не садилась ни в виноградниках, ни в садах,
а остановилась она только в крепости Солнца.
Махнула птица одним крылом – оно было пропитано кровью;
махнула птица другим крылом – под ним было письмо.
И вот она читает, и вот она плачет, и вот она бьет себя в грудь:
“Горе нам, горе нам, Романия пала”.
Церкви стенают, рыдают монастыри,
и сам Иоанн Златоуст плачет и бьет себя в грудь.
– Не плачь, не плачь, святой Иоанн, и не бей себя в грудь.
– Романия погибла, Романия пала.
– Пусть Романия пала, она вновь расцветет
и вновь принесет плоды!

Чтобы попасть в монастырь Сумела, нужно пойти на Таксин Мейдан в Трабзоне и найти там старика с “шевроле” Bel Air, а потом посидеть на солнце на парапете, пока старик не найдет вам достаточно попутчиков, чтобы заполнить машину. Bel Air, чей мотор за день расходует топливный бак размером с небольшую византийскую цистерну, дорогое средство передвижения.

Машина направляется вглубь страны, вверх по главной дороге, ведущей в Гюмюшхане (Аргируполис), город серебряных месторождений на краю долины. Через несколько миль Bel Air сворачивает в длинный лесной овраг, по которому бежит шумная река. Средневекового вида фигуры в капюшонах гонят телят через бревенчатые мосты или косят траву по обочинам. В тридцати милях от Трабзона машина останавливается. Овраг переходит в узкое ущелье обнаженной горной породы, взмывающее над сосновым бором. Шум реки отдается эхом. Небо – голубая прореха над головой.

Далеко вверху какие‑то руины цепляются за крутой обрыв скалы. Они напоминают развороченное ласточкино гнездо на карнизе, по которому прошлась свирепая метла. Это Сумела – Святой, императорский, патриарший, ставропигиальный монастырь Всесвятой Божьей Матери с горы Мела, возведенный на пожертвования по меньшей мере пятерых императоров Трапезунда из числа Великих Комнинов и когда‑то владевший всей долиной и всеми ее деревнями.