Черное море

В это время, в середине 1980‑х, в Советском Союзе проживало, может быть, около 500 000 греков, почти все они были понтийского происхождения. К концу указанного десятилетия они прибывали в Грецию по 20 000 человек в год, а к середине 1990‑х греческие деревни в Средней Азии практически опустели. Меньшая часть их жителей вернулась на черноморские побережья Южной России и Грузии. Шел даже оптимистический разговор о возрождении старой идеи греческой автономной области на Кубани; конгресс греческих делегатов прошел в Геленджике рядом с Новороссийском в 1991 году, а в маленьком портовом городе Анапе появилась грекоязычная газета (Pontos). Но в последующие несколько лет Кавказ в значительной мере утратил свою привлекательность в глазах греческих ссыльных. За гражданской войной в Грузии последовал еще более кровопролитный конфликт, когда Абхазия, которая исторически была одним из центров расселения греков, боролась с Грузией за собственную независимость. Большинство понтийских греков направилось “домой” – в Афины и Салоники.

В своем путешествии из Средней Азии на запад поездом, а затем на корабле они везли с собой огромные деревянные ящики, набитые, помимо их личного имущества, любыми дешевыми советскими предметами домашнего обихода, которые удавалось закупить перед отправкой. Прибывая в греческий порт, новые иммигранты вскрывали ящики и продавали их содержимое с лотков на пригородных блошиных рынках. Наконец, когда товары расходились, ящики получали новое применение как бытовки для проживания понтийских семей.

Они приезжали “домой” в бедную страну, позабывшую об их существовании. Греция открывала перед ними свои двери, но отнюдь не всегда свое сердце. Менее трети этих иммигрантов говорили хоть на какой‑нибудь разновидности греческого, понятной для их соседей, а их советская квалификация и дипломы об образовании оказались бесполезны. Найти работу и жилье было и остается по‑прежнему трудно. И несмотря на то что обширная диаспора понтийских греков существовала в Греции еще с 1923 года, когда митрополит Хрисанф Трапезундский увел свою паству из Анатолии, предубеждение против понтийских греков никуда не делось. Правые греки часто рассматривают их как “русских” и вследствие этого как политически неблагонадежных. Левых, в свою очередь, возмущают их кошмарные (и совершенно правдивые) сказки о репрессиях, бедности и коррупции в старом Советском Союзе. Но настоящей проблемой в стране, которая считает главным признаком греческой принадлежности этническую однородность, было упорство, с которым понтийские греки хранили свою особую культурную идентичность.

Как пишет Энтони Брайер: “Понтийские греки… не покорятся. Они, возможно, самые поразительные из всех выживших. Но некоторые стремятся обрести историю, некоторые – родину, а некоторые – и то и другое”. Не приходится удивляться, что современных греков сбивает с толку противоречивое поведение понтийских греков. С одной стороны, они выбрали Грецию своим домом, но затем, как только ступили на землю обетованную, начали сплетать удивительную экзотическую беседку особой традиции и своей личной судьбы, подразумевающую, что их дом находится в конечном счете в каком‑то совершенно другом месте. Их эмблема – понтийский орел или византийский павлин, возможно, та самая “прекрасная птица”, которая летела из Города, чтобы объявить, что “Романия пала”. Их девиз – последняя строка этой песни, провозглашающая, что погибшая Романия “вновь расцветет и вновь принесет плоды”. В их церемониях тесно переплетаются стремления к религиозному и культурному возрождению. Старая икона Богоматери Сумела была утрачена после 1923 года, но ежегодно в августе, на праздник Успения Богородицы, в монастыре Панагия Сумела в Северной Греции проходит великое шествие понтийских греков в национальных костюмах, несущих по улицам “беженскую” икону Богоматери Сумела. Сердце этого культурного возрождения – Понтийский театр. Исследовательница Патриша Фэнн описывает его как полурелигиозный обряд; само сообщество считает его купелью, “купальней Силоам”[52], чьи святые воды заставляют равно актеров и зрителей прозреть для истинной веры в понтийскую идентичность.

Прекрасная птица сетует и пророчествует снова, но что это будут за цветы и что за плоды? Когда‑то это древо Романии, срубленное, но чудесно восставшее из мертвых для нового цветения, казалось вариантом “великой идеи” – восстановления власти Города над всеми землями и берегами византийского христианского мира. Но сейчас “Романия”, по‑видимому, замкнулась в себе, сузившись, превратившись, подобно современной Турции, из мирового царства в этнический защитный механизм, относящийся к одной традиции и одному языку. “Романия” стала, кажется, уже не столько царством мира сего, сколько потаенным садом для тех, кто хранит верность прошлому.