Черное море

Очевидной функцией этой “сарматской идеология” была легитимация. В Речи Посполитой, или “королевской республике”, знать получила почти полную власть над государством. Шляхтичи выбирали короля. Они составляли сейм (парламент) и внедрили там правило единогласия, Liberum Veto, которое позволяло единственным голосом против прекратить обсуждение любого вопроса. Шаг за шагом они добились свободы от любого вмешательства центра в их собственные безграничные полномочия. Шляхта не столько правила, сколько мешала править кому бы то ни было. Отсюда возникла любопытная поговорка Polska w nierządem stoi, которая приблизительно переводится как “Польша стоит на бардаке” (слово nierząd имеет также коннотацию проституции, как французское слово bordel, которое используется в значении “хаос”, или английское юридическое выражение disorderly house – “дом терпимости”). С этой точки зрения шляхта сама по себе составляла настоящую нацию, и ее представители как сарматы имели право делать все, что им заблагорассудится. Это и была так называемая “золотая вольность”, которую шляхта снова и снова отстаивала с оружием в руках.

В течение XVII века эта идеология обросла новыми элементами. Одним из них была ксенофобия. Сарматизм был глубоко консервативен, он представлял собой славословие статус-кво. На сарматский взгляд, Польша была совершенна: Польша была раем для шляхтича, самой доблестной, мудрой и счастливой Terra Felix на всем белом свете. Отсюда, по‑видимому, следовало, что любое предложение о переменах несло в себе угрозу ее осквернения иноземным влиянием. Королевские инициативы по повышению налогов или реформированию государственного управления встречались в штыки как происки немецких или французских советников, отравляющих разум короля с целью введения абсолютной монархии и подрыва независимости Польши. Реформация воспринималась, особенно средним и мелким дворянством, как очередное подрывное веяние из Богемии и Германии, приветствуемое несарматским простонародьем вроде купцов-горожан. Фанатичный контрреформационный католицизм стал одной из составляющих сарматского патриотизма.

Помимо этого, сарматизм установил в Польше новое ощущение географии, или “геополитического предназначения”. Несмотря на свой пылкий католицизм, неосарматы смотрели скорее на восток, чем не запад. “Потомки” благородных варваров из понтийской степи считали черноморское побережье и равнины между Дунаем и Доном своей прародиной и своим наследием. Таким образом, сарматская идея использовалась как оправдание агрессивной внешней политики по отношению к восточным соседям. Слово “Сарматия” было возрождено как определение всех славянских народов и их территорий. Для польской знати, убежденной в своей принадлежности к избранной расе, это подразумевало, что шляхта является аристократией славянства, мало того что Польша – в период почти непрерывной войны с русскими, татарами и турками – имеет исторические притязания на старые владения сарматов в самой России, в казацких землях Украины, Молдавии и Бессарабии.

В то же время сарматизм был стилем. Это был образ жизни – сумасбродный и претенциозный, подчас беспредельно великодушный, а в других случаях зверски жестокий и мстительный, основанный на сельской жизни в деревянных усадьбах и на культе здоровой, набожной деревенской среды. Особенной сарматской гордостью было гостеприимство, которое по большей части означало пьянство и охоту. При всей своей чистоте Аркадия может быть скучной: некоторые благородные семьи отправляли мальчиков высматривать, сидя на деревьях, не покажется ли пыль на дороге; на приближающуюся карету фактически нападали из засады и незнакомца тащили в дом – гостить. Его попытки уехать – часто по прошествии нескольких недель – иногда срывали, снимая с экипажа колеса.

Кроме того, этот стиль славился своими нарядами и украшениями, в которых вся ирония сарматизма проявлялась особенно выразительно. К началу XVIII века польско-сарматский дворянин представлял собой поразительную фигуру, его невозможно было ни с кем спутать. Он брил голову, отращивал длинные, свисающие усы (усы Леха Валенсы своим сарматизмом творили чудеса для “Солидарности” в 1980 году) и носил длинный кафтан-контуш, перехваченный ни животе кушаком. Саблей ему служил кривой ятаган с рукоятью, чаще всего инкрустированной золотом и драгоценными камнями. Короче говоря, он выглядел как турок или, возможно, отуреченный татарин.