Черное море

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!
<…>
В последний раз – опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!

Когда Блок подхватил “варварскую” спесь от имени революционной России, она была уже изрядно потрепана на службе у имперского национализма, прежде всего в Германии. Император Вильгельм II, отправляя свои войска в Китай для подавления Боксерского восстания, призвал их подражать в беспощадности гуннам; во все время существования Второго рейха, начиная с его основания в 1871 году, варварский стиль воплощался в монструозных государственных монументах: неоязыческих колоссах на памятнике битве народов в Лейпциге или псевдоацтекском китче Немецкого угла, имперского зиккурата, возведенного в Кобленце в месте слияния Рейна и Мозеля. В Третьем рейхе этот стиль превратился в настоящую культурную догму. Достаточно вспомнить проект мавзолея, который должен был увековечить память павших эсэсовцев, погибших в русской кампании: искусственные горы из земли, возвышающиеся над степью по образу скифских или сарматских курганов, одинокие и забвенные могильные холмы варварской касты воинов.

Провозглашая себя варваром, человек фактически получает лицензию на акты невыразимой жестокости. Но в то же время такая заявка означает, что в действительности он не варвар, а “цивилизованный” человек, который заимствует театральный костюм из цивилизационного гардероба равнозначных ценностей, чтобы сделать некое заявление об упадке эпохи. Слова могут меняться, но лежащее под ними старое афинское противопоставление между варварами и “людьми нашего разбора” остается неизменным.

Именно поэтому так показателен неоказацкий дискурс грубости и простоты. Евгений Ефремов, один из новых атаманов донских казаков, недавно сказал Брюсу Кларку из Times, что, отправив людей сражаться в Молдавию, он чувствовал себя так, будто “выпил стакан холодной воды после долгого перехода по пустыне”. В этой реплике, представляющей собой выразительный образец казацкой риторики, Ефремов показал, что на самом деле представляет собой новая казацкая идеология: парад отрицаний, подростковую “черную мессу”, участники которой отправляют литургию задом наперед – не для того, чтобы вызвать демонов, а для того, чтобы ужаснуть либеральное благочестие.

В некоторых поселениях донских казаков самопровозглашенные деревенские суды подвергают людей публичной порке, нередко – заезжих армян. Внешне это выглядит как возврат к традициям. В реальности это перформанс самосознания, пантомима “наследственного” атавизма, которую устраивают, чтобы произвести впечатление на других русских.

Казаки были последним из множества степных народов, которые жили на черноморских просторах по старинке. Однако в некоторых отношениях они отличались от своих предшественников. Казаки никогда не были настоящими кочевниками, мигрировавшими в кибитках среди своих стад, как татары Золотой Орды или первые скифы и сарматы. Казачьи войска были утлыми плотами, на которые карабкались беглецы и авантюристы всех мастей, и экономика их была смешанной: они были в такой же мере свободными крестьянами, проживающими в деревнях, в какой коневодами и скотоводами.

С политической точки зрения казацкое единство представляет собой только несколько коротких эпизодов в истории. Из него не возникло ничего настолько же устойчивого и сложного, как Скифское царство или Крымское ханство. Когда торговые города-порты вдоль побережья Черного моря снова воспрянули после российских завоеваний Петра и Екатерины, казаки оказались неспособны стать для них партнерами и защитниками, какими были скифские степные вожди для греческих городов, а татарские ханы – для итальянских, и вместо этого попали в зависимость. По сравнению с индоиранскими народами Античности и некоторыми из последовавших за ними тюркских народов казаки находились на примитивной стадии развития. Сила, раса и мужественность редко бывают ценностями стабильного и традиционного общества, это, скорее, ценности бандитов.

Глава четвертая

Для женщин воск, что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано гадая умереть.

Осип Мандельштам Tristia