Черное море

При жизни первых нескольких поколений Адамполя колония фактически управлялась из Парижа без возражений со стороны турок. Церковь и школа процветали, войт (староста маленькой колонии) составлял еженедельные отчеты о жизни поселения и посылал их в “Отель Ламбер”. Затем, после 1863 года, обстановка начала меняться. Провал последнего великого восстания повлек за собой глубокое крушение национальной иллюзии; Адамполь уже невозможно стало рассматривать как военное поселение, взращивающее новых легионеров для очередного мятежа. Поляки незаметно стали принимать условия, которые диктовало им турецкое общество. Когда Польша снова обрела независимость в 1918 году, правнукам воинов уже не хотелось возвращаться домой. Новая Турецкая республика Кемаля, пришедшая на смену Османской империи, оставила поляков в покое, несмотря на свое фанатичное требование этнической однородности и “Турции для турок”. Поселенцы решили, что останутся поляками, но в Турции.

В наши дни колония начала таять. Благодаря новым дорогам и огромным автомобильным мостам через Босфор, Полонезкёй находится теперь в получасе езды от Стамбула. Новые законы разрушили структуру колонии. В 1968 году поселенцы получили право продавать свои дома и землю, и жесткий контроль войта над территорией колонии был утрачен. В последние годы туда начал вселяться стамбульский средний класс, скупая сельскохозяйственные земли под дачи и частные клиники. Большая часть семей, чьи имена высечены на надгробиях деревенского кладбища – Охоцкие, Вилкожевские и Новицкие, – превратили свои дома в процветающие пансионы с ресторанами, пользующиеся популярностью у состоятельных турок, ищущих уединенное место, куда можно увезти девушку на выходные. Недвижимость и гостиничный бизнес заменили сельское хозяйство как основной источник дохода.

Нынешний войт, Фредерик Новицкий, сидит в беседке в саду своей гостиницы и потчует гостей чаем и налещниками – блинчиками. На беглом польском он объясняет, что находится на карте Полонезкёя, разостланной на столе. Остров князя Адама, лоскут славянских участков, лучами расходящихся от деревенской улицы, медленно погружается под воду; государственные лесные угодья перекрывают один угол, частные санатории и загородные клубы – другой.

Еще при жизни следующего поколения на этих улицах будет звучать польская речь, в церкви с надписью “Под Твою милость прибегаем <Богородице Дево>” поперек заалтарной арки будет отправляться месса. Но сама колония, самоуправляемый аванпост Польши, прекратила свое существование. Господин Новицкий – молодой еще человек. Похоже, что он будет последним войтом Адамполя.

Когда последние жители Полонезкёя, говорящие по‑польски, лягут в землю, от них останутся памятники. Один из них – бронзовая доска с барельефным портретом, висящая снаружи у двери церкви: “Нашему певцу – Адаму Мицкевичу, в годовщину его смерти”. Другой памятник, самая величественная могила на деревенском кладбище, представляет собой алтарь, окруженный разбитыми классическими колоннами. На самой высокой из них вырезан белый орел в короне; возле алтаря находится Погоня – атакующий всадник с воздетым мечом, герб Великого княжества Литовского. Здесь лежит Людвика Садык, в девичестве Снядецкая, “дочь Анджея и племянница Яна, жена генерала – командующего оттоманских казаков-драгун; умерла в феврале 1866 года в Джихангире в Константинополе, похоронена в польской земле в Адамполе”.

Мицкевич писал однажды о том, как перед лицом смерти первые воспоминания мешаются с последними. В 1855 году, приехав в Стамбул в последние месяцы своей жизни, он нашел там женщину, которую знал молодой девушкой в Литовской глубинке. Среди виленских студентов Людвика Снядецкая, хорошенькая черноглазая молодая женщина, славилась своими волнующими взглядами на права женщин, которые должны были, по ее мнению, стать программой следующей революции. Ее отец был профессором химии в Виленском университете, а дядя был там же ректором: “Людвизя” не боялась никого, и когда в нее влюбился молодой поэт Юлиуш Словацкий, она решительно ответила, что он может рассчитывать на ее дружбу, но ни на что больше. Уже изгнанником, в Париже, он все еще пылко мечтал о ней почти двадцать лет спустя.

В Стамбуле Людвика отнеслась к пожилому Мицкевичу не только как к поэту, но и как к старому другу. Искушенная в вопросах бедности, гордости и эмиграции, она сразу поняла, что он нездоров и что скрывает, что слишком беден, чтобы питаться как следует. Она тщетно пыталась заманить его в какое‑нибудь благоустроенное жилье: в гостиницу в районе Пера или в свой собственный высокий деревянный дом над Босфором в Бешикташе. Но Мицкевич предпочитал оставаться в своих, как он это называл, “дырах”: в сырой, темной келье лазаристского монастыря в Галате, а позже – в единственной, лишенной мебели комнате в Пере. Один его посетитель сказал, что эта комната “пахла запустением и напоминала наши корчмы осенней порой на украинских шляхах”[45].