Черное море

В конце концов они поссорились. Садык сказал Мицкевичу, что “Это будет неслыханный ужас – видеть вооруженных евреев бок о бок с казаками под командой польского шляхтича”. В конце октября 1855 года Мицкевич в гневе вернулся в Стамбул, в свою сырую комнату в Пере, и попытался возродить идею “Гусар Израиля” путем переговоров с турецкими властями, еврейскими влиятельными лицами и иностранными дипломатами. Он продолжал видеться с Людвикой, но даже она, несмотря на всю свою привязанность к нему, не могла воспринять его планы всерьез. Она имела неосторожность прочитать ему письмо от своего мужа из Бургаса, в котором тот между делом упоминает “паршивого жида”. Поэт был шокирован. После его смерти она писала Садыку: “Быть может, и Мицкевича origine было таким [еврейским], или происхождение его семейства, или его жены, ибо откуда такая его любовь к Израилю? Никогда, однако, этой мысли не имела, пока, читая ему твое письмо, не дошла до «паршивого жида»; как он задрожал, как возмутился, не знаю, можно ли вчуже так любить, а может быть, он так любил свой замысел и идеи свои?”

В Стамбуле начались дожди. Среди больных и раненых солдат армии союзников, толпившихся на улицах или лежавших в госпитале, вспыхнула холера. На азиатской стороне Босфора Флоренс Найтингейл[46] боролась с распространением эпидемии в районе Скутари. На европейской стороне как‑то утром в конце ноября Адам Мицкевич внезапно почувствовал тошноту и головокружение. Он выпил кофе, выкурил трубку и почувствовал себя немного лучше. Горенштейн с другом пришли его навестить в щегольских светлых мундирах еврейского легиона, они обсудили военные новости и сплетни из Бургаса. После их ухода начались первые жестокие желудочные колики.

К ночи он был мертв. Не существовало действенного лекарства от холеры, об этом знал он и знали его друзья. Полковник Кучинский, друг по Парижу, зашел в последний вечер и склонился над его постелью. Мицкевич смог улыбнуться и выговорил: “Кучинский… полк оттоманских казаков…” Потом он впал в беспамятство. Было шесть часов, уже темнело. К девяти он умер.

Война продолжалась. Оттоманские казаки во главе с Садык-пашой отбыли в Крым сражаться “за вашу и нашу свободу”: евреи служили в их рядах, и ничего больше не было слышно о “Гусарах Израиля”. Когда война закончилась, ничего не было слышно больше и о польской независимости. На следующий год, когда союзники уселись в Париже за стол переговоров с Россией, чтобы заключить мир, они согласились пересмотреть польский вопрос. Такова была заранее условленная цена за то, чтобы Австрия и Пруссия (две другие державы, участвовавшие в разделе) не вышли из союза против России. Французы и англичане, умышленно обнадеживавшие поляков, теперь от них отвернулись. Русский посланник на Парижском мирном конгрессе с облегчением докладывал, что слово “Польша” даже не упоминалось.

Семью годами позже, в январе 1863 года, разразилось последнее и самое ужасное из польских восстаний XIX века. Мужчины и женщины распевали стихи Мицкевича и Словацкого, маршируя через леса или затаившись в траншеях, надеясь оправдать пророчества о народе-Христе, или “воскресении через жертву”. Когда январское восстание потерпело крах, большинство европейцев решило, что эпоха романтического национализма закончилась навсегда. Будущее, без всяких сомнений, принадлежало наднациональным государственным объединениям – империям.

Тело Адама Мицкевича пароходом было отвезено во Францию и похоронено в Париже. Через много лет, в 1890 году, его выкопали и перевезли в собор Святых Станислава и Вацлава в Кракове, где Мицкевич упокоился среди польских королей.

Затем мир снова претерпел довольно неожиданное изменение. Первая мировая война окончилась крушением четырех империй: Османов, Гогенцоллернов, Габсбургов и Романовых. На всем пространстве вокруг всего Черного моря, от Голуэя до Грузии, и по всему треугольнику, образованному Балтийским, Черным и Адриатическим морями, открывались могилы, и из них поднимались забытые нации, чтобы заявить свои притязания на суверенную государственность. Одним из таких государств стала Польша. От ее раздела до возрождения прошло 124 года.

Людвика осталась в своей могиле у Черного моря, где разыгралась и первая, и последняя страсть Адама Мицкевича. Выражение “в польской земле” на ее надгробии не имеет отношения к политике или территориальным притязаниям. Оно относится к пресуществлению, которое случается везде, где проливается польская кровь или похоронены польские кости. Во многом это подразумевал Руперт Брук, писавший: “Есть тихий уголок в чужой земле, / Который будет Англией всегда…”[47] В Музее Сикорского в Лондоне есть урна с землей, смешанной с кровью, которую польский солдат взял со склона Монте-Кассино, на который упал его мертвый товарищ. Эта субстанция и есть polska ziemia – польская земля.

Глава седьмая