Черное перо серой вороны

Итак, Осевкин получил какое-то, можно сказать, радостное сообщение. Радостное сообщение он мог получить из двух источников: от Нескина — в связи с конвейером по разливу водки, что весьма сомнительно, если предположить, что они наверняка обо всем договорились перед отъездом представителя братьев Блюменталь; и от своих людей, если иметь в виду единственную проблему, возникшую в связи с писаниями на гаражах и во Втором корпусе, вынудивших Осевкина выплатить часть зарплаты работникам ФУКа. Сообщение, скорее всего, касается именно этой проблемы. Что в нем может быть радостного? Абонент, во-первых, сообщил новость; во-вторых, где он находится; в-третьих, это не очень далеко от Угорска; в-четвертых… в-четвертых, Осевкину будет мешать корреспондент московской газеты; ну и наконец, в-пятых… В том-то и дело, что ты не знаешь, о чем это сообщение. Пойдем от противного: что может обрадовать Осевкина в данной ситуации? Пожалуй, только одно: его люди выяснили, кто зачинщик всего этого дела. Ничто другое в цепочку последних событий не встраивается. Теперь надо решить, что делать тебе в данной ситуации. Пожалуй, позвонить Улыбышеву. Но рация, которую дал Улыбышев, осталась дома, пока до него дойдешь, пока то да се, время будет упущено. Воспользоваться мобильником? Но как объяснить Улыбышеву, чтобы он понял, что нужно делать, когда ты и сам не можешь сказать по этому поводу ничего определенного? Тем более что все звонки контролируются, о чем тебе сообщил однажды по пьяному делу начальник городской полиции (тогда еще милиции) Купчиков, то ли хвастаясь, то ли предупреждая, то ли желая втянуть его, Щуплякова, в свою игру. Значит, если звонить, то надо не тебе, а кому-то другому. Кому?

И тут Щупляков понял, что он никому не может доверить даже такой малости, как один единственный звонок, что у него в этом городе нет ни друзей, ни даже приятелей. Да и в Москве их тоже не имеется. И никогда, увы, не имелось. Более того, он сам так до сих пор и не решил, на чью сторону ему становиться. Хотя, конечно, он подписывал трудовой договор, а в нем черным по белому расписано по пунктам, что он должен делать в том или ином случае. В договоре, правда, не указаны ни забастовки, ни митинги на территории Комбината, ни писание на стенах, направленных против его владельцев. Там речь идет исключительно о нарушениях установленного режима, о возможном проникновении посторонних лиц и преднамеренных действиях отдельных сотрудников, идущих вразрез с интересами коллектива. Писание на стенах можно рассматривать и как идущие вразрез, и как не идущие.

«Чертово время!» — выругался Щупляков, затем достал из сейфа бутылку коньяку, налил рюмку до краев, выпил, закурил. Он впервые не знал, как ему поступить. Встать на сторону того же Сорокина и его товарищей? Держаться Осевкина? Ничего не предпринимать? В любом случае он может проиграть. А проигрывать ой как не хотелось. Тем более что на нем висит Пашка Лукашин, из-за которого Осевкин погрозился выгнать его, Щуплякова, без выходного пособия, если повторится нечто подобное. Плохо, что в окружении Осевкина не нашлось ни одного человека, который бы, желая насолить своему работодателю, и при том совершенно бескорыстно, искал бы себе сообщников. Правда, и сам Щупляков формально принадлежит к этому окружению, но его положение не дает ему практически ничего в смысле информации о планах хозяина ФУКа. Да и вряд ли такой человек среди осевкинских шестерок имеется. Даже Криволобов всего лишь исполнитель воли своего хозяина. Остается Улыбышев. Вот пусть он и решает, что и как делать. А спустя некоторое время, — тут главное не опоздать! — самому начать подыгрывать Осевкину. С одной стороны — он предупредил зачинщиков, с другой стороны… Но ведь еще надо предупредить — в этом все дело.

И Щупляков стремительно кинулся вон из кабинета, тем более что делать тут ему было совершенно нечего: все и без него шло по раз и навсегда заведенному им порядку. К тому же — выходной. И от Осевкина он не получил никаких распоряжений. Однако в коридоре Щупляков убавил шаги и территорию комбината покинул, что называется, вразвалочку, будто никуда и не спешил. И только сев в машину и включив скорость, почувствовал лихорадочное возбуждение — то ли от выпитого коньяка, то ли от неизвестности, в которую собирался окунуться, так и не решив, каким образом и зачем ему это надо.