Черное перо серой вороны

А людям Осевкина было не до Пашки Лукашина. И вообще ни до чего и ни до кого. Кусок бетона с острыми краями, отвалившийся от одного из блоков и каким-то чудом оказавшийся на крыше, брошенный охваченным страхом и паникой Костей Аксютиным, попал бандиту по кличке Буряк в лицо и сорвал кожу вместе с мясом со скулы под самым глазом, и она повисла кровоточащим ошметком до самой губы. Так что, прежде чем продолжать дело, порученное Осевкиным, им надо было попасть к какому-нибудь врачу, но только не в Угорске, где они успели засветиться. Даже если этот врач хорошо известен Осевкину. И его подруга по кличке Лиса, прозванная так за свои мелкие острые зубы, хищное лицо, а более всего за хитрость, повезла своего дружка в соседний город в надежде найти там хирурга, готового за деньги пришить кусок мяса ее приятелю на место, не вдаваясь в подробности.

Глава 19

Пашка, между тем, никуда из города не ушел. Да и не мог уйти в таком виде среди бела дня, опасаясь, что те люди, которые его схватили, могут схватить опять, и тогда уж ему не вырваться. Избегая людных мест, он забрался в самые дебри позади Гнилого оврага, в надежде, что или его найдет здесь Костян, потому что тот знает, где искать, или ему, Пашке, придется дожидаться здесь темноты и только тогда двигаться… скорее всего к отцу, от которого уехал на велосипеде неделю назад с овощами с отцовского огорода для матери, да задержался в городе, чтобы помочь своим друзьям и хоть чем-то насолить Осевкину, по вине которого попал в тюрьму Пашкин отец. Возвращаться домой, к матери, Пашка даже и не предполагал, опасаясь, что там-то его и будут подстерегать или эти бандюки, или сам начальник охраны Комбината, выяснив, что он наврал им и с фамилией, и местом жительства. Но даже если бы его никто не подстерегал, к матери ему не хотелось. Он боялся ее, боялся ее непредсказуемости, когда плаксивость сменялась беспричинной озлобленностью, независимо от того, была ли она пьяна, или твереза. Пашка то жалел свою мать, оставшуюся без отца, которого посадили ни за что, ни про что, то ненавидел ее за пьянство, а еще за то, что она стала встречаться с дядькой Матвеем, который тоже когда-то работал вместе с отцом, а потом ушел, и когда отца посадили… Но лучше об этом не думать. Потому что тогда и по отношению к отцу, которого он любил страдающей от непонимания любовью, у него иногда возникало странное чувство то ли презрения к человеку, не сумевшему защититься, как это делают в кино крутые парни, то ли жалости, но совсем другого рода, не такой, как к матери, а совсем наоборот, что не объяснишь никакими словами.

Время шло, а Костян не шел и не шел. Пашка сидел, забившись в нору под корнями старой сосны, растущей на склоне одного из множества в этих местах оврагов, прижавшись спиной к прохладной земле, обхватив руками голые колени и глядя пустыми глазами в белое пятно отверстия. Иногда ему казалось, что он слышит в лесу голоса людей, и даже лай собак, будто он, Пашка, партизан и немцы ищут его и вот-вот найдут, а у него нет никакого оружия, чтобы если погибнуть, то не зазря. При этом ему ужасно хотелось есть, а еще больше пить. Он вспомнил стакан с пузырящейся в нем минералкой, который пододвинул к нему начальник охраны Комбината, и пожалел, что не выпил эту воду. Болела голова — и в затылке, которым он ударился, упав с лестницы, и в челюсти, куда его стукнула тетка и где теперь не хватало двух зубов, отчего язык все ощупывал и ощупывал опустевшее место с распухшей десной. Правда, тетя Оксана голову ему чем-то помазала и перевязала, и рот заставила прополоскать какой-то жидкостью, и помазала десну, но тогда все это не так болело, как сейчас, точно голову сжали клещами как грецкий орех, и она вот-вот треснет и развалится на кусочки. Временами на Пашку находила такая жалость к себе, что он начинал плакать.

Не выдержав мучившей его жажды, Пашка судорожно вздохнул и полез из норы. Но не сразу, а сперва лишь высунул голову и долго оглядывался и прислушивался. Однако в лесу, уже почти освободившемуся от тумана, было тихо, так тихо, будто он, Пашка, остался на всем белом свете один одинешенек. Он вылез и спустился на самое дно оврага, где туман еще держался отдельными прядями. Со всех сторон слышался звонкий перестук капели, и Пашка стал слизывать с листьев орешника капли тумана, постепенно выбираясь из оврага. Затем он принялся за заячью капусту, густо растущую среди елок, иногда находил землянику и чернику, но от них есть хотелось еще больше.