Черное Рождество

— Ну что ж, товарищ Якобсон, подпольщик всегда должен быть готов к опасности. Одно, Гриша, хорошо: успели напечатать весь тираж воззвания. Одно плохо: станок у нас хоть и небольшой, но тяжелый, вдвоем нам с тобой его не унести. Значит, быстро собираем все листовки и уходим через подвальное окошко.

Пристав Семикуров уже подходил к дверям.

— Ну, Зюкина, — недовольно сказал он настырной вдове, — не слышу никакого грохота. Что ты меня попусту от работы оторвала?

— Василий, племянник мой, который по интендантской части, с большими начальниками запросто…

— Зюкина, только без бланманже! Ладно, посмотрю, чем они там грохотали. — И пристав уверенной рукой постучал в дверь.

На стук никто не ответил, хотя внутри дома слышалось какое-то движение, пару раз приподнялась занавеска. Пристав постучал гораздо решительнее. Ему самому сделалось любопытно, что за люди живут в этом доме и почему они не открывают дверь полицейскому.

Он снова постучал и зычным голосом крикнул:

— Откройте, полиция!

Когда и эти решительные меры не привели к желаемому результату, пристав достал свой знаменитый удивительно переливчатый свисток и засвистел так, что с соседской крыши посыпалась черепица, а у железнодорожной вдовы Олимпиады Самсоновны Зюкиной заложило правое ухо.

Когда на свист сбежались значительные полицейские и вспомогательные силы, выломали дверь и обследовали подозрительное жилище, сотрудников подпольной типографии уже и след простыл.

Однако найденный типографский станок, печатные формы и пробные оттиски листовок, брошенные за ненадобностью, однозначно говорили о криминальном характере творившихся здесь дел. Железнодорожная вдова мало что поняла, но пришла к выводу, что соседи ее больше беспокоить не будут и ничто не угрожает в дальнейшем ее заварным булочкам, бланманже и воздушному пирогу а-ля буше. Пристав Семикуров, почувствовав политический запашок обнаруженного вертепа, вдовицу поскорее отправил восвояси. Правда, и самого Семикурова очень скоро отправили заниматься обычными делами вроде битвы греков с татарами подъехавшие чины из военной контрразведки.

Семикуров тяжело вздохнул, подумал, что, как всегда, работа достается одним, а лавры другим, и отправился увещевать печника Хряпина.

Двумя часами позднее в маленьком портовом трактире бывшие сотрудники прекратившей свое существование подпольной типографии разговаривали с товарищем Макаром.

— Одно, товарищ Макар, хорошо, — убежденно говорил вожаку подпольного комитета Яков Моисеевич Гольдблат, — хорошо, что успели отпечатать воззвания и спасли весь тираж. — Старый печатник скосил глаза на стоящий под столом объемистый саквояж вроде тех, с какими ходят дипломированные акушерки. — Одно плохо — лишились мы типографии, а без типографии комитет как без рук.

— Не иначе как Борщевский типографию провалил, — убежденным голосом резюмировал товарищ Макар.

— Что вы, товарищ Макар! — горячо вступился за Борщевского Гриша Якобсон. — Борщевский — проверенный товарищ. Он нам много дельного посоветовал, когда в типографию заходил. У него от самого Мокроусова мандат…

— Этот мандат он мог в контрразведке получить, — жестко ответил Макар, — настоящего Борщевского убили, а этому провокатору мандат отдали.

— Не может быть! — горячился Гриша. — Это ведь он для нас текст воззвания составил, такой текст замечательный, что прямо за душу берет! Сразу чувствуется, что пламенный революционер!

— Дай-ка сюда!

Председатель подпольного комитета разложил на коленях листовку и пробежал глазами.