Черного нет и не будет

– Расскажу вам шутку из наших краёв – позабавитесь. Американский турист увидел мексиканского ремесленника, тот мастерил очень красивую мебель. Турист и говорит ему: «Мне нравится этот стул, готов купить его. Сможете сделать еще пять таких, хочу поставить их в столовой? Заплачу хорошо». А мексиканец отвечает ему: «К сожалению, это невозможно». – «Почему же» – спрашивает расстроенный турист. «Потому что со скуки умру, если пять раз буду делать одно и то же.

– Забавно, indeed[62]. Но знаете, хоть машины и сделаны на конвейере, у каждой своя душа. Кармен, вы водите?

– Нет, dear[63] Генри, мне проще залезть на спину разъяренного быка, чем сесть за руль.

– Если вы позволите, я научу вас водить!

– Учиться водить с господином Фордом – звучит как начало новой мексиканской шутки. Взамен, если хотите, я научу вас готовить molenegro[64] или picodegallo, а то едите свои пресные американские блюда! Уверена: фартук вам к лицу!

– Обожаю вас, darling[65]. Вы невероятная. Хочу подарить вам машину! Да, да. Эдсел, хочу дать машину Кармен и Диего, этим займешься ты. Дорогая моя Кармен, в следующем месяце я устраиваю бал, надеюсь, вы отметите у себя в дневнике, что первый танец за мной. Для меня это будет честью. Так, а теперь расскажите про molenegro.

По дороге домой, разразившись раблезианским смехом, Диего вспоминает выражения лиц.

– Фрида, ты гениальна! Добавила этому вечеру остроты.

– Диего, просто нужно понимать, что сочетается с острым, а что нет.

– Микеланджело частенько сидел за одним столом с папами римскими. Но у него-то не было жены-коммунистки! Форд готов целовать твою ручку, ты вскружила ему голову.

– Он просто не привык, что кто-то отказывается перед ним раболепствовать. Как и всех сильных мира сего, дерзость в некоторой степени приводит его в восторг. Он чувствует, как по коже мурашки бегут, и ничего при этом не теряет.

– Эдсел одобрил эскизы, сказал мне об этом вечером. Я удивлен. Не собираюсь рисовать бездушные машины, как европейцы. Хочу передать чувства, движение, прогресс!

– Сделай так, чтобы, глядя на машины, зритель видел человеческий разум.

– Ты права.

Какое-то время Диего молчит, потом снова начинает хохотать:

– Ну и научила ты его готовке! Старик был очарован. Ты просто чудо, Фридочка, этим вечером ты всех затмила, словно бабочкой пролетела над земляными червяками.

– Знаешь, сколько у бабочек глаз?

– Нет.

– Двенадцать тысяч. Ей видно почти все, Диего.

Кровавый красный

Органический красный с намеком на голубизну.

Фрида проснулась из-за непривычной боли: внизу живота спазмы, словно осколки стекла вонзают. Чтобы тело расслабилось, она старается дышать спокойно, но живот резко выгибается, дыхание сбито. Фрида пытается включить свет, но таз, наполненный болью, лежит тяжелым грузом, она пошевелиться не может, тянет руку к лампе, и ее снова пронзает боль, будто палкой ударили. Она в ужасе. В соседней комнате спит подруга, помощница Диего, Люсьена[66]; вечер они провели вместе, и девушка ночью не ушла, не хотела оставлять Фриду одну – Диего пообещал, что до утра будет работать. Позвать Люсьену. Вот что надо сделать. Фрида собралась силами, но все, на что ее хватило, – это тихое, едва уловимое бульканье, сдавленное стонами, полными боли. Она вспоминает сны, что постоянно видит после Аварии: там Фрида в смертельной опасности, хочет позвать на помощь, но, когда открывает рот, голос пропадает, она рисует в горле слова, но там они и застревают. Фрида концентрируется на том, чтобы издать звук, от которого зависит ее жизнь, она переживает не об опасности, а о своем бессилии. Позвать Люсьену. Фрида берет себя в руки, набирает в легкие воздуха, но к горлу подкатывает тошнота, во рту вкус грязного тротуара, тело покрывается потом – ее пронзает очередной приступ боли. Фрида трогает свои ноги, все липкое, все чужое внизу, ее словно надвое разрубили. Она думает, что вот-вот умрет. Совсем одна, в Детройте, вдали от Мексики, умирает в забытом богом месте, без Диего. Смерть, Фрида с ней знакома, часто общается с этой потаскухой, с этой заботливой тетушкой, с этой курносой. Верующие, что стали атеистами, со смертью на короткой ноге, они будто опрокинули немало бокалов и теперь могут говорить обо всем. Но ей нельзя умирать в Детройте. Нельзя умирать с ребенком в животе – кто же потом будет его кормить? Надо вернуться в Койоакан. Надо передать ребенка сестрам, пусть научат его забавным песенкам, пусть в полдень убаюкивают малыша в патио под сенью деревьев. Фрида видит, как над кроватью плывут облака, пушистые нити со смехом дергаются, будто вокруг паук плетет свою паутину. Это приглушает боль; может, ей удастся заснуть. Фрида думает о другом, давно умершем ребенке, о брате Диего. О нем он почти не рассказывает. У Диего Марии Риверы был брат-близнец, Карлос Мария Ривера. Это произошло почти сорок шесть лет назад, 8 декабря. Карлос умер в полтора года. А Диего стал el gran pintor. Она почти не чувствует боли, она обескровлена, Фрида напевает песенку: