Черногорцы в России

В своих записях Жуйович специально выделил позицию Джиласа, включая и его высказывание «о возможности строительства социализма в одной стране, вне Советского Союза» и насмешливую фразу о том, что «Черный-Жуйович думает, что за ним 200 миллионов». Эти и другие высказывания Джиласа могли лишь усилить его негативное восприятие в Москве в годы советско-югославского конфликта 1948–1953 гг., когда он часто выезжал на Запад и был самым ярким критиком советской системы и создавшего ее руководства. По обеим причинам он надолго остался главным врагом советских верхов.

Это негативное отношение никак не могло улучшиться ни после выступления Джиласа с новыми идеями в конце 1953 г., ни после публикации им в июне 1956 г. (сразу же после публикации в «Нью-Йорк Таймс» закрытого доклада H. С. Хрущева XX съезду КПСС и во время визита И. Броз Тито в СССР) под общей рубрикой «кремлевская опасность» нескольких статей о советском руководстве⁷⁵. Отрицательный образ Джиласа еще больше закрепился в подсознании советской правящей партийно-государственной элиты после публикации им в конце 1956 г. в США статьи «Буря в Восточной Европе», давшей анализ событий в Польше и Венгрии, в том числе подавления венгерской революции в ноябре. Этот материал фигурировал в обвинении и явился одной из причин его тюремного заключения. Появление на Западе его книг «Новый класс» (в 1957 г.), из-за которой ему было добавлено несколько лет к приговору 1956 г., и «Беседы со Сталиным» (последняя обеспечила ему новый тюремный срок в 1962 г.), а затем статей с осуждением интервенции войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 г. лишь еще больше добавили черных красок в мрачную картину представлений о Джиласе, нарисованную советскими СМИ экспертами за многие годы⁷⁶.

Безусловно, что и его статьи в первой половине 1970-х гг. в журнале «Посев»⁷⁷, как и заочное участие⁷⁸ в работе редакции выходившего в Париже журнала «Континент», не оставляли ему никаких шансов на то, что его произведения будут известны советским читателям иным образом, чем в пересказе по радио «Свобода», «Би-Би-Си», «Немецкая волна» или «Голос Америки». Сам же Джилас вновь оказался в Москве лишь через долгих сорок два года.

Четвертая поездка в Москву (январь 1990 г.)

Изменения, инициированные советской перестройкой в 1986–1987 гг., докатившись до пост-титовской Югославии, непосредственным образом сказались и на дальнейшей судьбе Джиласа. 19 января 1987 г. ему вернули паспорт, что означало фактически разрешение выезжать за границу, чем он с удовольствием воспользовался. Этот документ прежде всего давал возможность чаще видеть сына Алексу, который в сентябре 1987 г. получил место профессора в знаменитом Русском исследовательском центре Гарвардского университета, а также выезжать для участия в международных конференциях (Англия, ФРГ, Франция, Болгария, Израиль, Италия и др.]⁷⁹, число которых в связи с продолжавшейся в СССР горбачевской перестройкой резко возросло.

Но перемены на этом не закончились. Весной 1989 г., когда Джилас после выступления в Вашингтоне на конференции о развитии ситуации в социалистических странах Восточной Европы гостил в Бостоне у своего сына, в Югославии с инициативой о его реабилитации выступил С. Вукманович-Темпо⁸⁰. Фраза о необходимости реабилитации Джиласа, высказанная им одному из информационных агентств, была подхвачена многими СМИ.

По телефону корреспонденту одной из югославских газет Джилас, назвав инициативу Темпо и внимание к ней СМИ «приятной неожиданностью», выделил несколько аспектов своей реабилитации. Литературный аспект, по его мнению, не был главным, поскольку к тому времени в Югославии уже были опубликованы некоторые его работы. Он особо остановился на реабилитации в правовом смысле, так как был уверен, что, несмотря на все три приговора, он был «совершенно невиновен». При этом Джилас подчеркнул, что в книге «Встречи со Сталиным» он на самом деле защищал югославскую официальную политику в отношении СССР после 1948 г. Особое значение он придавал моральному аспекту реабилитации, напомнив, что после решения о помиловании 1966 г. ему не были возвращены ордена и звание генерал-полковника. «В военном смысле, – подчеркнул он, – звание не имеет никакого значения, однако в моральном отношении для него это означало бы много, так как звания и ордена он получил во время войны, а заслуженно или нет – другая история»⁸¹.