ЧЕРНОКНИЖНИК

совершенно не умела (даже не пыталась) контролировать, то вспыхивал в ней, то угасал

почти совершенно. Марта отнюдь не испытывала к ней неприязни, напротив — ощущала

некоторую симпатию, но была просто безмерно счастлива от того, что Эльга не является

ее ученицей — потому что будь иначе, она бы оказалась одной из самых трудных учениц,

которых   только   можно   представить.   «Прежде,   чем   ее   Дар   полностью   раскроется,   она

будет не раз сталкиваться с опасностями, которые сама же на себя навлечет, — думала

Марта. — Чем дальше, тем больше. Сто против одного, что рано или поздно она оступится

— и погибнет… Может быть, и хорошо, что ее учит Уилар… потому что ему ни до кого

нет дела, и если она погибнет, его это не слишком опечалит».

И поэтому Марта смеялась. Только смех мог защитить ее от бессмысленности и

несправедливости   худшего   из   миров   и   от   собственных   кошмарных   воспоминаний.   А

Эльга, которая, конечно, не могла знать мыслей Марты Весфельж (тем более, что ведьма

хорошо умела их скрывать даже от самой себя), искренне смеялась вместе с ней над своим

наивным испугом.

***

Следующий день застал Эльгу за тем же занятием, что и вчера. Она не роптала и не

спорила,   доказывая   полную   бессмысленность   уборки   снега   —   она   была   не   в   том

положении, чтобы качать права. Даже если это был всего лишь каприз Марты, ведьма

кормила   ее   и   могла   в   любой   момент   выставить   на   улицу.   Иногда,   впрочем,   Эльга

приходила   к   мысли   о   том,   что   в   работе,   которую   ей   поручает   ведьма,   есть   какой-то

высший,   непонятный   ей   смысл   —   именно   в   силу   ее   внешней   абсолютной

бессмысленности. Еще одна причина заключалась в самом характере Эльги — ей было

проще смириться, чем доказывать собственную правоту. Работая то метлой, то лопатой,

она вспоминала полузабытые детские сказки: о том, как детей, попавших в услужение

ведьмам и колдунам, те загружали непосильной или явно бессмысленной работой: считать

пшеничные зерна в мешках или соткать ковер за одну ночь. Еще одна причина, возможно,

самая важная, заключалась в том, что это монотонное занятие не вызвало в ней никакого

внутреннего   протеста.   Она   неожиданно   обнаружила,   что   ей   нравится   находиться   на

свежем воздухе, нравится трудиться, пусть даже ее труду — грош цена, пусть даже снег,

который шел всю ночь, свел большую часть ее вчерашних трудов на нет.

Ближе к полудню, очищая участок перед воротами, она заметила человека, который

выводил   из   леса   пегую   лошадку,   тянувшую   за   собой   волокуши.   Человек   был   одет   в

дрянной, рваный тулуп, перетянутый веревкой, был бородат и носил на голове нелепую

собачью шапку. За веревку был заткнут топор, на волокушах громоздились дрова.

Спустя некоторое время лошадка подъехала ко двору и остановилась. Эльга в этот

момент не работала: вот уже целую минуту она наблюдала странное явление — облачко

пара, образовавшееся, возможно, от дыхания человека или лошади, неторопливо вплывало

во   двор.   Можно   было,   конечно,   предположить,   что   облачко   принес   порыв   ветра   (ни

мужичок, ни его лошадка особенно не торопились), но если учесть, что ветра сегодня не

было вовсе, явление и в самом деле казалось необычным.

— Здорово, — сказал мужик. Снял шапку, пригладил волосы и снова нахлобучил

шапку на голову.

— Добрый день, — откликнулась Эльга.

— Это… Хозяйка-то дома?

Эльга кивнула.

— Сейчас позову.

Она зашла в дом. За минувшую ночь, которая, несмотря на снегопад, была довольно

теплой, окна почти полностью очистились от изморози. Незадолго до появления мужичка

Марта вышла во двор и закрыла все наружные ставни, превратив, таким образом, окна в

настоящие зеркала. Она зажгла свечи и, сидя на лавке перед «зеркалом», неторопливо

расчесывала волосы. Когда Эльга зашла в дом и уже открыла рот, чтобы сообщить о госте,

Марта чуть повернула к ней голову — и слова застыли у девушки в горле. Да, это была

Марта… Но какая! Седая, морщинистая, уродливая старуха с огромным носом и плоской

болтающейся   грудью.   У   нее   почти   не   было   зубов,   а   те   немногие,   гниловато-желтые,

которые еще оставались, с трудом помещались во рту. У нее были мутные, водянистые

глаза, покрытые паутиной кровеносных сосудов. Широкие, жабьи губы и кривящийся в

ухмылке рот.

Эльга застыла от ужаса. Жуткое видение продолжалось лишь один миг. Затем Марта

снова обернулась к окну — и из затемненного стекла на Эльгу взглянуло ее отражение:

стройная черноволосая девушка ненамного старше самой Эльги, а возможно, и вовсе ее

ровесница.   И   тогда   Эльга   вспомнила,   что   подобные   метаморфозы   происходили   и   с

Уиларом; вспомнила, как иногда он казался старым, а иногда — молодым. И она поняла,

что подлинный возраст Марты, как и возраст Уилара, не закреплен на месте, но плавает в

том неопределенном промежутке, который пролегает между юностью и старостью.

— Что тебе? — спросила Марта. Вернее — спросило ее отражение: Марта смотрела

в зеркало, а ее отражение смотрело на Эльгу.