Черноводье

– Нету там комаров, Федя, – успокоила она мальчишку. – Да разве может такая зловредная тварь жить в раю! Не-ет… Там ангелы по чистому небу летают, на белых пушистых облаках отдыхают, сладкими голосами поют, Бога славят! – Женщина перевела дыхание и так же убежденно продолжала: – Наступит, ребятишки, день, наступит! Опустится небушко, и наступит на земле рай!..

Федька снова мечтательно прикрыл длинными пушистыми ресницами глаза:

– Быстрее бы опустилось!

– Опустится, опустится! – с таким же исступлением стала уверять маленьких слушателей рассказчица. – Исчезнет на земле зло. Будут люди помогать друг другу. Наступит всеобщая любовь на земле… Вот тогда и наступит рай!

И снова мальчишка не смог сдержаться:

– Быстрее бы…

И опять Танька Жамова насмешливо фыркнула:

– Жди, жди! Думаешь, Сухов станет добреньким!

– Дура! – обозлился мальчишка.

– Сам дурак! – не осталась в долгу девчонка.

Где-то в глубине барака послышался негромкий, тягучий не то вой, не то плач. Столько в нем было боли, безысходного горя, что люди невольно замерли.

Ванька Грязев поднял голову, повернул ее на голос и равнодушно проговорил:

– Мамка плачет… – помолчал и также бесстрастно закончил: – Тятя умер!

Мария и Наталья набожно перекрестились. Продолжая креститься, Мария с жаром обратилась ко Всевышнему:

– Успокой, Осподи, раба Твоего Ивана. Успокой его душу, прими в Царствие Свое Небесное!

Ребятишки испуганно жались к Наталье.

Николай Зеверов оторвал голову от подушки, прислушался, затем тяжело приподнялся и опустил ноги с топчана. Все плыло у молодого мужика перед глазами, по всему телу бежали мурашки:

– Однако, скоро все передохнем! – ни к кому не обращаясь, зло проговорил Николай.

– Помереть легко – жить вот труднее, паря! – Лаврентий Жамов посмотрел на Зеверова.

– На хрена такая жисть! – ввязался в разговор Щетинин Александр. – У меня скотина в пригоне лучше жила!

– Вот то-то, скотина, а мы – люди… – ответил соседу Лаврентий. – От нас самих много зависит!

– Какие мы люди… и че от нас зависит, – Кужелев огорченно мотнул головой. – Пропастины мы, а не люди! – Так же зло добавил: – Ночью Котька помер, внук твой; щас – Иван Грязев, а завтра – кто? Дак кто мы с тобой?! Пропастины и есть, а зависит от нас только подохнуть…

Николай потянулся в голову постели и достал давно молчавшую гармонь. Поудобнее приладив инструмент на коленях, он растянул меха, наклонил к ним голову и легонько пробежался пальцами по клавишам. Гармонь тяжело вздохнула и заплакала, запричитала переливчатыми голосами. Николай прислушался к неторопливо льющимся звукам и стал тихонько подпевать:

То не ветер ветку клонит
Не дубравушка шумит.
То мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.

Лаврентий поднял голову, прислушиваясь к жалобным всхлипам гармоники. Лицо его окаменело, пальцы, крепко вцепившиеся в край топчана, побелели.

«Ведь и правда передохнут, язви их… и я вместе с ними! А может, и лучше… – бессвязно пульсировали в голове отрывочные мысли. – Оттащат в общую кучу под березы, и пусть мыши грызут! – Лаврентия даже передернуло всего от омерзения. – Ну уж, хрен вам, не дождетесь!..»

Набычившись, он встал с топчана, оглядывая сумрачный барак, который в растерянности замер, не зная, кого слушать, то ли причитания Татьяны, то ли стенания переливчатой гармони.

– Нет, врешь, падла! – заросший бородатый мужик вдруг топнул ногой.

От неожиданного вскрика барак настороженно замер.

– Врешь, падла! – уже громче грозился мужик. Он поднял голову и зло крикнул в барак: – Чего затихли, чего затихли, мать вашу… Заумирали, язви вас… Подохнуть никогда не поздно! – Он снова топнул ногой, прихлопнул ладошами и неожиданно запел хриплым грубым голосом:

Эх, пить будем и гулять будем.
Смерть придет – помирать будем!

Лаврентий неловко бухал пимами в земляной пол, хлопал в ладоши.

Обитатели барака растерянно притихли.

Жамов продолжал топтаться около печки, отрывочно бросая слова в барачную сутемень:

– Вы че думаете, Лаврентий умом тронулся? Нет, не тронулся! – Он на короткое время приостановился и посмотрел на гармониста. – А ну, Колька, давай че-нибудь веселенькое… Слышь – давай!

Растерянно затихшая гармонь робко подала голос, потом звуки ее стали постепенно набирать силу. И вот уже разухабистая мелодия разорвала вонючее чрево затхлого барака. И залилась, заговорила гармонь серебристыми голосами:

Распроклятый ты камаринский мужик,
Заголив штаны, по улице бежит.
Он бежит…

Залихватский, задиристый мотив бился в тесном полуподземелье, будоражил людей. Они поднимали тяжелые головы от слежавшихся подушек. А камаринский – разудалый и развеселый мужичонка – все гулял по нарам, крепко пристукивая опухшими ногами в набитый земляной пол. Послышались возгласы, постепенно вонючая утроба барака заполнилась сплошным гомоном, прорезаемым громкими криками, которые постепенно перерастали в истерический хохот и плач.