Чернозёмные поля

Надя представляла себя за книгами и работами, глаз на глаз с своим другом и учителем. Он именно оттого больше всего её друг, что будет её учителем. Он всё знает, всё умеет сделать для Нади ясным. В малоучёной Наде страсть к ученью, к усовершенствованию себя всевозможными познаниями заговорила со дня сближения с Суровцовым с поразительною силою. Она готова была пожертвовать всем, чтобы узнать то, что он знает. Её всегдашнее инстинктивное благоговение к образованным людям получило теперь восторженный, почти религиозный характер. Вот она будет сидеть за этим крошечным столиком с книгою, с лексиконом, а он будет писать на своём столе те глубокие умные вещи, которыми он всегда занимается. Он будет объяснять ей всё ей непонятное и делиться своими мыслями. Ей чудилось, что каждый день она будет словно вырастать разумом, и чем умнее будет становиться она, тем больше будет любить Анатолия, тем нужнее она будет ему, тем крепче будет союз их. У них на все будет назначен свой час. Вместе они будут за книгой, вместе и на хозяйстве, вместе и в саду за работой. Когда Анатолий будет рисовать в лесу свои любимые дубы, Надя будет читать ему или работать рядом. Вечером они будут без конца бродить по рощам, слушать птиц, говорить друг другу: «Говорят, на земле нет рая! Ведь это же рай?» — в сладком недоумении спрашивала себя Надя.

Почти в таком же состоянии духа был в это время и Суровцов. Он установил на балконе, по просьбе Нади, свой микроскоп и показывал девицам цветочную пыль, волоски, устьца и разные другие обыкновенные вещи, которые он брал тут же с цветов своего цветника, но которые несказанно изумляли и восхищали неопытных в этом деле барышень. Но давая популярные объяснения наскоро заготовляемым ботаническим препаратам, Суровцов только машинально двигал языком; мысль его не видела никого другого, кроме Нади. Она тоже представлялась ему долгожданною хозяйкою, которая явилась осмотреть свои покои и убедиться, исполнены ли её распоряжения. Суровцов с внутренним волнением следил за каждым взглядом и шагом Нади, стараясь отгадать её приговор, довольна ли она или недовольна своим работником? Он так часто воображал её в этих комнатках, на этом балконе, что теперь, когда она действительно стояла здесь, иллюзия была простительна. Суровцов привык ещё со школьной скамьи жить один; но с тех пор, как возраст любви заменил в нём чувство мужского товарищества другим, более страстным и нежным влечением, Суровцов занимался в своём профессорском кабинете тем отраднее, чем живее рисовался ему чей-то, неведомый ещё, грациозный образ, тихо сидевший против него в самом покойном из его кресел. Прежде он не знал черт его лица, а только постоянно чувствовал на себе его согревающие и ласкающие лучи. Тут, в деревне, с прошлого Троицына дня, черты эти стали незаметно выясняться; и уже давно в Суровцове не оставалось сомнения, что нега и теплота проливаются в его душу из заветного уголка тем самым наивным детским личиком в белом платьице, которое теперь задумчиво смотрело на аллею его сада. В учёном кабинете Суровцова «моя Надя» говорилось так же часто, как говорилось «мой Анатолий» в маленькой спаленке с белою постелькой в мезонине коптевского дома.

После микроскопа Надя потребовала альбомы Суровцова и пересмотрела их с напряжённым вниманием. Каждая работа её Анатолия должна иметь значение; поэтому Надя употребляла всё своё восемнадцатилетнее глубокомыслие, чтобы уразуметь смысл разных бесцеремонных набросков с натуры, изобильно наполнявших путевые тетради Суровцова. Напрасно Анатолий предлагал ей лучше заняться гётевским альбомом Каульбаха, чем его пачкотнёю, интересною только для автора. Надя крепко задалась мыслию, что Анатолий ничего не делает попусту, и усиленно старалась стать на его собственную точку зрения, чтобы оценить достоинство его этюдов. Типы швейцарских баб, в их уродливых шляпах `a la Don Basilio, швейцарских пастухов и охотников, перемешанные с отрывками горных ландшафтов, с мордами быков и коз, сбили с толку Надю.

— Отчего вы ничего не кончили? У вас столько начато, — нерешительно спросила она.

— Это мои учебные тетради, этюды, — отвечал Суровцов. — Сегодня схватил удачную игру света, завтра характерную физиономию, там зверя, там гору… Природа — единственный гениальный учитель рисования, и я у него беру уроки. Это и дешевле, и вернее. Школьные труды и цените по-школьному.

— О, я понимаю, — перебила его Надя. — Хоть это и этюды, а сейчас видна искусная рука: всё живо, как в натуре.

— Бросьте-ка теперь школьника и возьмитесь за мастера, — улыбаясь предложил Суровцов, подавая Наде фотографическую галерею гётевских женщин, привезённую им из Мюнхена. — Тут есть чем полюбоваться.

— Это чьи? — спросила Надя.

— Каульбаха.

— Ведь это немец, Каульбах? Он знаменит чем-нибудь?

— Каульбах… о, да… очень знаменит. Это немецких Рафаэль, царь современной живописи. Это мой большой любимец.