Чернозём

Понимаю, высаживая бородача у метро, что он делает весьма прозрачный намёк. Было видно, что Сырок знает мучительно много, а умеет ещё больше, и эта недосказанность разительно контрастировала со всеми, кто фотографируется в лесу с оружием, имеет анкеты в социальных сетях и кто привык больше работать языком, чем руками. И хотя у меня даже в крови стоял TOR, внутри так и не возникло подозрение, что Сырок работал на соответствующую контору.

- Погоди, - говорю я его спине, - так какие у тебя всё-таки политические взгляды? Я ведь не могу, например, дружить с леваком.

Признаюсь, ничего глупее я тогда спросить не мог. Сырок смотрит на меня глубоко оскорблённый и как будто разочарованный. Вот-вот он скажет что-нибудь вроде: "Забудь наш с тобой разговор", поэтому я продолжаю неуверенно мямлить:

- Ну, левый там или правый. Национал-социалист или монархист, либертарианец... народник...?

Парень обиженно отвечает:

- Я русский. Мне наплевать на политические взгляды. Я хочу петь, поджигать и смысл жизни.

После чего он исчез в подземке.

Небо лысело, обнажив голубой затылок. Я подходил к двухэтажному дому-карлику с зелёной грустью на стенах. Тополя дрожали от холода и пытались разбить закрытые окна, чтобы погреть внутри свои толстые руки. У подъезда, чья отсыревшая лепнина ещё помнила труд немецких военнопленных, зевала лужа, полная грязи. На неё равнодушно смотрели сидевшие вокруг наркоманы.

На втором этаже был винтовой притон, который я бы давно сжёг, если бы не жил в том же доме. От наркоманов, паривших косточки под высохшим мёртвым солнцем, пахло смертью, но не той, что бродит по полям сражений, а затхлой моровой язвой. У них лица цвета печени, а щёки впалые, будто им вырвали все зубы. Привычно, как на работе я начал сгребать в охапку хилые тельца и выкидывать их на дорогу.

- Расходимся господа хорошие, расходимся!

Они упирались, мычали, и я стал раздавать тощим ханурикам мощные пинки, от которых они звенели, как почти пустая копилка, а потом выкатывались на асфальт и, либо, оставались там лежать, либо, ругаясь, ковыляли прочь. На руках оставался дурной запах, словно я давил прокисший виноград. Наркоманы в трансе качали серыми головами на пружинках, и чёрные глаза-мокрицы казались булавками, вонзёнными в серую бархатную подушечку.

- Ну, валите уже!

По голове прилетело что-то тяжелое. Мозг тут же принял горячую ванную, которая ожгла рецепторы и я осел на асфальт. Во двор спешно удирал самый резвый наркоман, быстро сматывавший цепь с весовой гирькой на конце. Простецкий кистень, с помощью которого они зарабатывали на дурь. Повезло, что удар пришёлся по касательной, иначе бы я так и остался лежать на пороге дома, и только зловещие тополя протянули бы замерзшие руки, чтобы погреться у ещё тёплого трупа.

Я хотел потрогать вздувшуюся, как ипотечный пузырь, шишку. Но вовремя заметил, что упираюсь руками в ту самую выбоину полную грязи. Сколько помню, она всегда торчала перед подъездом, как вечно расширяющаяся чёрная дыра. Руки по предплечье были погружены вымазаны в городском иле. Когда я поднялся, жижа западала вниз комками, вешая чёрные медали на грудь асфальта. Ладони приятно похолодели, словно умерли. Чтобы как-то обтереться, я взял мешок, на котором возлежали нарколыги и, пошатываясь, принялся вытирать им руки.

Оглушённый я спускался вниз по лестнице и оставшиеся куски грязи, иногда отвалившиеся от рук, играли в чехарду со стёртыми ступеньками. Грязный холщёвый мешок всё ещё был со мной. Когда я носом нажал на звонок двери в подвал, то ощутил, что на руках как будто надеты кожаные перчатки.

- Открыто, - крикнули из глубины катакомб, и я вынужден был толкнуть дверь ногой.

Мешок остался валяться где-то в коридоре.

В ванне при вялом свете лампочки я осмотрел чёрные, уже мумифицированные конечности. Как будто земля пожимала мне руки. Было неудобно напрягать мускулы, точно они уже мне не принадлежали. На мутноватом кафеле театр теней дал страшное представление, где пальцы оторвались от меня, зажили собственной жизнью, складываясь в причудливые каббалистические знаки. Я различил в них злые буквы, пророчащие что-то библейское. Приглушённая музыка просочилась через дверь и наваждение, что я нахожусь в подземном ските, выкопанном голыми руками, развеялось. Пальцы заболели, словно я обломал ногти. Горячая струя воды смыла дурман, закружившийся в раковине чёрным вихрем и, вытерев руки, я прошёл в нашу единственную комнату.

Алёна погружена в Интернет, там у неё собственная художественная галерея. Завидев меня, улыбается слегка выступающими зубами. Медные кони-волосы несут куда-то одинокие зелёные глаза. В них спрятаны горные самоцветы. На птичьем запястье змейка Уробороса кусает себе хвост. И вообще во всем её виде чувствуется, что я её люблю, а она меня как-то не очень.

- Как твоё собрание?

- Ничего особенного, - ей будет неинтересно моё знакомство с Сырком, - а ты как?

- Вот, готовлюсь к выставке.