Чернозёмные поля

—Не сердись на меня, Лида! Что я сделал тебе? Как же иначе выразить тебе мою любовь? Я предлагаю тебе всего себя. Навсегда… Я знаю, мы будем счастливы. Я буду работать, у нас всё будет… Моя карьера только начинается. Я до всего дойду. Только будь со мною, Лида. Много ли нам нужно вдвоём? Ведь всё равно ты выйдешь замуж? Чем же я хуже другого? Я ей-богу не хуже твоих Протасьевых, Овчинниковых, Прохоровых. Я молодой. Со мною будет тебе веселее. Я и добрее их, Лида, гораздо добрее… У меня всё начистоту… Я не умею хитрить и притворяться, как они. А деньги у меня будут. Сколько нужно, столько и будет. Разве я не наживу, Лида? Мне обещали прибавить жалованье. Главный инженер сам говорил. У меня и квартира большая, и две лошади есть. — Он припал к ногам Лиды и страстно целовал их. — Лидочка моя, Лидочек мой, будь моею, не выходи ни за кого. Мы будем счастливы!

— Вы ребёнок, я не могу на вас сердиться, — прошептала Лида, оправляясь немного от бесцеремонных объятий. — Если бы я считала вас за взрослого человека, вам бы не прошло это даром. Но на вас я смотрю, как на повесу-кадета. Уйдите сейчас. Я слышу, maman идёт. Лучше, чтобы она не видала вас.

— Скажите мне, что вы любите меня хоть немножко, и я уйду покорный, счастливый, — умолял Нарежный, ловя руки Лиды.

Лиде было очень жалко его. Душа её просилась сказать ему что-нибудь хорошее и ласковое; но воспоминание вчерашнего вечера, как капли осеннего дождя, отрезвили её.

— Вставайте же, неисправимый шалун, — торопила она Нарежного. — Не понимаю, за что я так добра к вам. Я сама балую вас.

— Поцелуйте меня, Лида, поцелуйте меня один раз на прощанье, — страстно упрашивал Нарежный. — Разве моя любовь не стòит одного поцелуя?

Лида в нерешимости смотрела на него, ничего не отвечая. Он был так хорош с своими чёрными волосами, всклокоченными, как у ребёнка, с умоляющими глазами, полными наивной юношеской веры. Лида уже целовала его в своих тревожных мечтаниях; Лида уже близко сроднилась с ним за эту одну мучительную и сладострастную ночь. Отчего не поцеловать ей теперь? Она же звала его сердцем. Вот он пришёл. Не тень, не мысль — а сам он, живой.

Тонкие ноздри Лиды раздулись легонько, электрические искорки сверкнули в зрачках глаз, и она, зардевшись, быстро нагнула голову навстречу Нарежному.

Когда Нарежный явился в двенадцать часов ночи в клуб, где он обыкновенно составлял себе партию в преферанс, он нашёл там целую толпу. На большом столе в главной зале ужинали Овчинников, Каншин, Протасьев, чиновник в должности губернского льва и разный другой народ.

— Ба! Вот кстати! — вскрикнул Протасьев, увидя входящего Нарежного. — Юный владыка рельсов и прочая, и прочая. То-то я смотрю, скучно что-то. Никто не хохочет, никто не врёт. А это его нет… генерал-инженера нашего. Садись к нам! Бери бокал.

— Ах вы классики, классики! — сказал с сожалением Нарежный. — Не смеете отступить от шампанского. Всё в эти дудки дудите. А мне оно, ей-богу, противно. То ли дело жжёнку заварить или пунш.

— Ну, ну, садись. Пей, что дают! — вмешался Каншин. — В чужой монастырь с своими уставами не ходят. Вот когда будут открывать твою дорогу, тогда твои законы пойдут. Хочешь портером разбавить?

— Собачьи головки? Ладно. Всё не так приторно.

Нарежный присел к столу, отыскивая портер.

— Тебя будто встрепал кто? — спросил Протасьев, вглядываясь пристально в Нарежного. — Откуда это ты?

— Много будешь знать, скоро состаришься. А у тебя и без того лысина шире соборной площади, — отвечал со смехом Нарежный.

— Эге-ге-ге! Знаю, знаю, — подсмеивался Протасьев. — Хоть не таись. Мне Амалья всё вчера рассказала.

— Ну тебя совсем, с твоей Амальей, провались она! — с неудовольствием отговаривался Нарежный. — Вы-то, скажи, чего собрались тут? Что это у вас за пир?

Нарежный опрокинул себе в рот целый стакан шампанского с портером.

— А, так ты, значит, не поздравлял? Nicolas! Надо и его накачать! Пусть жениха повеличает.

— Что вы там городите, господа, какого жениха?

— Какого?! Он словно с неба сорвался. Он и правда, высоконько-таки живёт, — объяснял Протасьев Каншину. — Ты, стало быть, не знаешь новости дня?

— Да говори прямо! Вот чудак! — потребовал Каншин. — А тогда мы ещё за здоровье заставим пить. А то ведь он одним стаканчиком норовит всегда отделаться. Он всё себя за кадетика считает.

Нарежного вынудили выпить ещё стакан. Голова его, и без того сильно взволнованная, закружилась кругом.

— Кто ж жених-то, — спрашивал он. — Кого поздравлять? Вас, что ли, дядюшка?

— Да Nicolas! Неужто в самом деле не слыхал? Ей, человек, дай ещё шампанского. Похолоднее. Подают бог знает что, рвотное какое-то; говорят тебе, заморозь до иголок. Афанасий хорошо морозит. Прикажи ему, если сам не умеешь.

— А, Николай Дмитриевич! Вот как, — удивился Нарежный, у которого сердце почему-та странно сжалось. — На ком же это, Николай Дмитриевич?

— На Лиде Обуховой. Она вчера дала мне слово.

— На Лиде Обуховой! — вскочил Нарежный, словно его ошпарили кипятком. — Что за враньё! Нынче, кажется, не первое апреля.