Черные боги, красные сны (Сборник)

Смит бежал наугад, в его голове не было ни одной мысли, только животное, бессловесное желание бежать, бежать, бежать, расширенные от ужаса глаза не видели ни травы под ногами, ни кустов, ни деревьев, ничего. Он оставил тщетные попытки рассуждать логически, его абсолютно не интересовало, почему совершенная красота этого дерева вызывает не восхищение, а панический ужас. Он знал одно — от этой красоты нужно бежать и бежать, бежать на край света. И он бежал, бежал...

Впоследствии Смит не раз пытался, но так и не сумел вспомнить, что же положило конец этой панической, лихорадочной гонке. Очнувшись и немного приведя в порядок мысли, он обнаружил, что лежит ничком на мягкой бархатистой траве. Трава приятно холодила щеку. И тишина — глухая, непробудная тишина, тишина, от которой болят уши. В мозгу — гулкая, тревожная пустота. А затем он вспомнил дикий, невообразимый ужас и свое бегство от этого ужаса и вскочил с проворством вспугнутого зверя, напряженно оглядываясь на все ту же неизменную мглу. Он был один. И ни звука, ни даже еле слышной поступи лесных людей.

Он стоял, напряженно вслушиваясь в тишину, вглядываясь во мрак, пытаясь понять, что же пробудило его память, пытаясь угадать, что же будет дальше. Ответ пришел сам собой — и очень скоро. Этот слабый, как комариный писк, далекий, как с другого конца Вселенной, звук почти не нарушал огромной, тяжелой тишины — и все же пронзал барабанные перепонки сотнями микроскопических игл. Смит прислушался. Звук быстро нарастал, становился резче, пронзительнее, иглы превратились в стальной клинок, вспарывавший самые потаенные глубины мозга.

Нарастая, звук менял характер: сложные каденции, захлестнувшие сумеречный мир, складывались в странную музыку, обретали такое жгучее, болезненное очарование, что вскоре Смит был вынужден заткнуть уши пальцами — жалкая попытка уберечься от этого колдовства. Жалкая — и тщетная. Музыка проникала во все уголки тела, ее тонкие дрожащие ноты наполняли душу смертельной, невыносимой красотой, в ней ощущалось дыхание безымянной силы, глухой отголосок необоримой мощи Космоса.

С каждой секундой невыносимо громкая и прекрасная музыка становилась еще громче, еще прекраснее; цельная, будто сплавленная воедино, она не походила ни на что, слышанное Смитом прежде, она была полнее и совершеннее любой мелодии, сложенной из отдельных нот. Звуки, превратившие весь сумрачный мир в один гигантский, напряженно вибрирующий резонатор, начисто вымели из головы Нордуэста Смита все посторонние мысли и побуждения, оставив пустую, воздушно-легкую скорлупку, дрожью откликавшуюся на зов безымянной силы.

Ибо это был зов. Можно было не пить, не есть, не спать, даже не дышать, все нормальные жизненные потребности отошли на задний план, их заслонила одна, самая главная: нужно идти к источнику этой завораживающей, невыразимо прекрасной музыки.

«Когда Таг зовет, нужно идти на зов Тага»,— вспомнил Смит. Предостережение, данное лесными людьми, всплыло на поверхность сознания и тут же исчезло в потоке влекущих, как русалочье пение, звуков. Он повернулся — повернулся бессознательно, механически, как стрелка компаса в магнитном поле,— и пошел на зов, спотыкаясь, без единой мысли в гудящей голове, пошел потому, что не мог не пойти.

В ту же сторону, что и он, двигались десятки маленьких темных фигур.

Зов Тага заставил лесных людей забыть все страхи: захваченные гипнотизирующей песней, они шли открыто, не прячась.

Смит шел вместе со всеми, ничего не видя, ничего не слыша, кроме непреодолимого призыва. Сам того не понимая, он повторял в обратном направлении путь своего панического бегства — сквозь густые заросли кустов вниз по пологому склону лощины, к редкой цепочке деревьев, окаймлявшей большую круглую поляну. Здесь песнь Тага гремела еще мощнее, еще притягательнее. Слишком мощно, слишком притягательно.

Ошеломленный рассудок Смита воспарил к небесам чистого, не замутненного чувственным восприятием экстаза — и пробудился. Вслед за первой, смутной тревогой вернулся окружающий мир. Смит тупо смотрел на свои мерно переступающие ноги, на плывущую под ними траву. Подняв голову, он увидел, что подходит к середине большой поляны, приближается к источнику этой невыносимо прекрасной музыки, что этот источник...

Дерево! Его захлестнул дикий, животный ужас. Сверхъестественно четкое, обособленное от этого тусклого, сумеречного мира, оно почти врезалось в сетчатку глаз, его цветы пылали кровавым, нестерпимо ярким сиянием, ветви изгибались и дрожали в такт кощунственной, прекрасной, как смерть, песне. Мгновение спустя Смит увидел добела раскаленное, совершенное, как античная статуя, тело в разлете небывалых Пурпурных волос: жрица самозабвенно раскачивалась вместе с деревом и казалась его составной частью.